Софья (обманутые иллюзии) (СИ) - Леонова Юлия. Страница 120

Союзники также не теряли времени даром. В июне к антифранцузской коалиции присоединилась Швеция. Австрия выступила в роли посредника при проведении мирных переговоров между Bonaparte и монархами союзной армии. Союзники приняли условия мирного договора, предложенные Австрией, но Наполеон не пожелал расстаться с захваченными им владениями. В последний день перемирия десятого августа он предпринял попытку пойти на уступки и послал депешу, в которой соглашался на часть условий, предложенного Австрией мирного договора, но, увы, время было упущено. Двенадцатого августа и Австрия объявила о своем вступлении в антифранцузскую коалицию. Дальнейшая судьба войны была предрешена.

Семнадцатого августа первая кирасирская дивизия выступила утром на Теплиц. В голове колонны шли кавалергарды. Днем раньше во всех шести эскадронах царила суматоха: готовились к выступлению, проводили маневры. Раневский вернулся в Гроткау поздним вечером. Тяжелый душный августовский вечер спустился на городок фиолетовыми сумерками. Где-то в отдалении громыхали громовые раскаты, предвещая непогоду. Не смотря на то, что окно кабинета было распахнуто настежь, не ощущалось даже малейшего дуновения. Сняв колет и распахнув ворот рубахи, Александр дописывал письмо к Кити, в котором сообщал сестре о грядущем выступлении. Вещи его давно были уложены расторопным денщиком, дела все были завершены, кроме одного. Он все еще откладывал разговор с Мари до этого самого последнего вечера, по опыту зная, что вряд ли удастся избежать очередной ссоры и упреков, коими его осыпали все чаще. Шорох шелка за спиной заставил отложить перо.

- Alexandre, - нежные руки обвились вокруг его шеи, теплое дыхание согрело висок, - вы избегаете меня, а между тем, нам так мало осталось, чтобы побыть вдвоем, - прошептала Мари.

- Увы, madame, завтра в поход, столько дел, - вздохнул Раневский, перехватив тонкие запястья и убирая ее руки со своей шеи.

- Будь проклята эта война, - тихо отозвалась Мари, проведя ладонью по его щеке.

- Это ваш выбор, Мари, - отстранился Раневский. – Вас никто не звал следовать за армией.

- Меня вело сердце, - улыбнулась Мария.

- Вам следует вернуться, madame. Впереди совершенная безвестность, перемирие окончено и даже здесь может быть не безопасно.

- Мое место подле вас, - возразила Мария. – Ежели вы оставите меня здесь, я все равно последую за вами. Поймите, Alexandre, у меня нет обратного пути, ибо только подле вас мое сердце бьется, только рядом с вами я живу, а не прозябаю. Я люблю…

Раневский приложил палец к ее губам и покачал головой:

- Не надобно, madame. Не начинайте все сызнова. Я знаю, каких слов вы ждете от меня, но не имею права их произносить, потому, как это будет ложью от начала и до конца. Я не привык лгать, Мари и не стану делать того, даже, чтобы доставить вам удовольствие. Я не могу ответить вам взаимностью, поскольку в моем сердце нет места для вас.

- У вас нет сердца Alexandre! – всхлипнула Мари.

Прозрачная капля повисла на роскошных ресницах.

- Может, вы и правы, - поднялся с кресла Александр. – И у меня действительно нет сердца, потому как оно умерло вместе с той, что владела им всецело.

В этот самый момент яркая вспышка мертвенно-белого света осветила крошечный садик за окном, и, последовавший за ней, громовой раскат сотряс окрестности. Madame Домбровская охнула и приникла к нему всем телом. Руки Раневского опустились на тонкую талию. Мари, прижалась щекой к обнажившейся в распахнутом вороте рубахи груди.

- Мари… - отстранился он.

- Отчего вы так жестоки со мной? – со слезами в голосе прошептала она. – Я не прошу вашей любви, я лишь прошу вас позволить мне быть подле вас.

- Мари, я не обещал вам ни любви, ни верности, - вздохнул Раневский. – Бога ради, давайте покончим уже с этим фарсом. Я безумно устал от наших ссор, от ваших упреков. Разве я просил вас жертвовать своей репутацией?

Ну, вот он, наконец, облек в слова те мысли, что не давали ему покоя вот уже несколько месяцев. Madame Домбровская без сил опустилась на низенький диванчик.

- Вы правы, Alexandre, - голосом безжизненным, лишенным всяческих эмоций отозвалась она. – Я навязалась вам. Вы свободны отныне, я вас более не держу.

Тяжело опираясь на резной подлокотник, Мари поднялась и, не оглядываясь, покинула кабинет, оставив Раневского наедине с его мыслями.

Уходя, она заметила на массивном письменном столе ножик для разрезания бумаги. Этим самым ножом Раневский поранился, когда пытался открыть шкатулку, принадлежащую его покойно жене. Об этом ей рассказала Настена, которая ввиду отсутствия многочисленного штата прислуги по совместительству исполняла и роль горничной в скромной квартирке в Гроткау, и именно ей довелось стирать запекшиеся капли крови с кожаной обивки стола. Взяв со стола изящную вещицу, Мария спрятала его в складках платья. Войдя в спальню, она уселась на банкетку перед зеркалом. Настена распустила и расчесала густые темные локоны, помогла барыне переодеться ко сну и собиралась заплести длинные шелковистые волосы хозяйки в косу, но Мари ее остановила.

- Оставь так, - тихо обронила она, рассматривая в зеркале свое отражение.

- И то верно, - улыбнулась Настена. – Так-то куда как краше будет. Мне сегодня внизу ночевать? – осведомилась она, решив, что хозяйка ожидает ночью визита полковника в ее спальню.

- Пожалуй, - рассеяно ответила Мария.

Взгляд ее остановился на серебряном ножике, лежащем на туалетном столике. Взяв его в руку, она повертела его в разные стороны. Настена вышла, бесшумно притворив за собой двери.

Кончиком ножа, Мари провела по раскрытой ладони. Она и сама толком не могла себе объяснить, зачем взяла его. Может от того, что именно этим ножом Раневский поранился, и когда-то на сверкающем лезвии остались капли его крови. Ей вспомнились строки весьма посредственного французского романа, в котором влюбленные давали друг другу клятву на крови, порезав ладони и скрепив их рукопожатием. На глаза навернулись слезы, сдавило грудь, защипало в носу. Как больно было слышать в очередной раз его слова о том, что у него вовсе нет к ней никаких чувств. В такие минуты она чувствовала себя жалкой попрошайкой, вымаливающей у своего божества лишь каплю любви, крохи внимания. Завтра он уедет, а ей придется вернуться в Россию. Наверняка, все окрестные кумушки уже на все лады обсудили ее скандальную связь с Раневским. Она ведь не озаботилась тем, чтобы сохранить в тайне свой отъезд в Вильну, и на осторожные расспросы madame Рябовой едва ли не прямо заявила о том, куда и зачем едет, надеясь развеять мечты соседки о счастливом супружестве с ее отпрыском.

Поднявшись с банкетки, Мари погасила свечи и, сжав в кулачке рукоятку ножика, забралась на постель. Она представила себе, что утром Раневский войдет в ее спальню проститься, ведь не уедет же он, не сказав даже последнего: «Прости», и найдет на кровати ее неподвижное тело. Воображение ей рисковало яркие образы его позднего раскаяния и острого сожаления. Ведь причина того, почему она решила уйти из жизни будет совершенно очевидна. Поддавшись порыву, Мари чиркнула по запястью лезвием. Острая боль вызвала слезы на глазах. В темноте ей не было видно, насколько глубоким получился порез. Закусив губу, она полоснула по руке еще раз. Переложив нож в левую руку, она попыталась проделать тоже самое с другим запястьем. Отбросив ножик, Мари зажала рану подушечкой большого пальца и откинулась на спину. Место пореза невыносимо пекло, пальцы стали липкими от собственной крови. Через некоторое время голова ее стала кружиться, пересохло во рту, навалилась слабость и невероятная усталость. Ей уже расхотелось умирать, но не было сил даже шевельнуться. Слезы горькие и обильные покатились по щекам.

То и дело сверкали молнии, в небе громыхали громовые раскаты, духота стало поистине невыносимой, воздух словно бы звенел от напряжения и был густым и влажным. Дышалось тяжело, кожа покрывалась испариной. Александр все еще пребывавший в смятении после неожиданного объяснения с Мари, уселся на подоконник, вперив взгляд в тяжелое свинцовое небо. Вместо ожидаемого облегчения от того, что связь, тяготившая его, наконец, окончилась, в душе поселилась тревога. Гадкое чувство своей сопричастности к чему-то постыдному и недостойному не покидало его. И вместе с тем томило предчувствие близкой беды. Такое бывало с ним уже. Тогда, под Можайском, он ни за что не хотел упускать из вида Чернышева и все же оказался не властен над тем, что было определено тому судьбой.