Гончаров - Лощиц Юрий Михайлович. Страница 32

Прощаясь со спутниками по морской одиссее, Иван Александрович замешкался было: нечем отдарить тех, кто остается… Разве что табаком? И выложил на стол кают-компании три тысячи сигар, купленных про запас в Маниле. А обитателям одного из новых поселений в Татарском проливе подарил все книги своей походной библиотеки.

Сперва на шхуне «Восток» следовали до Николаевского поста, где взяли на борт генерал-губернатора Восточной Сибири графа H. H. Муравьева, только что успешно завершившего экспедицию по обследованию Амура. Знакомство с этим незаурядным человеком на всю жизнь запечатлелось в памяти писателя. Пройдет тридцать три года после этой встречи, и Гончаров в очерке «По Восточной Сибири» скажет о Муравьеве-Амурском: «Какая энергия! Какая широта горизонтов, быстрота соображений, неугасающий огонь во всей его организации, воля, боровшаяся с препятствиями… Небольшого роста, нервный, подвижной. Ни усталого взгляда, ни вялого движения я ни разу не видал у него. Это и боевой отважный боец, полный внутреннего огня и кипучести в речи, в движениях».

А тогда, на палубе «Востока», пока шхуна шла Охотским морем к поселению Аян, они подолгу беседовали о самом разном. Гончаров попросил рассказать о положении ссыльных декабристов. Муравьев говорил свободно, независимо. Он со многими знаком лично, нередко выезжает в близлежащие к Иркутску поселения, делает все от него зависящее, чтобы хоть как-то облегчить участь невольников. Рассказывал о преобразованиях громадного края, о том, как мешают ему осуществлять задуманное столичные недоброжелатели. Там, «за хребтом», как называл он на сибирский манер Европейскую Россию, то и дело норовят вставить палки в колеса.

В Аяне путешественники разбились на три группы. Генерал-губернатор отбыл первым. От побережья дорога, а верней тропа, вела через Семигорье на Якутск. Говорили, что проложена она недавно (раньше ходили черев Охотск) и не военными людьми проложена, не добытчиками, а… якутским архиереем Иннокентием, который отсюда, из Аяна, добирался даже до Алеутских островов.

Иван Александрович дивился предприимчивости и энергии здешних, людей, но величина расстояний, которые предстоит преодолеть, приводила его иногда почти в ужас. Четыре тысячи верст до одного лишь Иркутска! А оттуда еще шесть тысяч!.. Эти цифры и в сознании с трудом умещались. Теперь, задним числом, морская часть пути казалась ему легкой и приятной прогулкой. Говорят, ехать надо будет верхом, а где и пешком идти. А ведь он к лошади с детства близко не подходил. Можно, говорят, еще на носилках, между двумя лошадьми, но так здесь перевозят лишь инвалидов… Пришлось Ивану Александровичу вскарабкиваться на лошадь. Через несколько дней притерпелся.

«Истинное путешествие в старинном трудном смысле, словом, подвиг, только с этого времени и началось», — писал он с дороги в Петербург. Действительно, обстановка похода напоминала о временах древних, когда лишь отвага и великая страсть побуждали людей покидать жилища и уходить в земли незнаемые. Сопки, тайга, бурные реки с каменистым дном, болота, горные перевалы — тут все еще было безымянным, неочеловеченным, и ум терялся от избытка впечатлений.

Течение в горных речках, оказывалось настолько сильным, что на противоположный берег лошадь с седоком выбиралась гораздо ниже того места, где вошла в воду. В болотах лошади вязли, проваливаясь по брюхо, иногда приходилось поворачивать назад и обходить топкие места, продираясь сквозь буреломы. Обувь все время была мокрой. Иван Александрович порой изнемогал до такой степени, что садился на какой-нибудь пень и решал про себя: дальше никуда уж «не пойдет.

С приближением осени по утрам стали прихватывать морозцы, и Гончаров с тревогой прислушивался к ревматическим болям в ногах.

Иногда ему не верилось: неужели это вот существо, неловко сидящее на лошади, обросшее щетиной, с опухшим лицом, с потрескавшимися от ветра губами, в грязных, одеждах, которые насквозь пропахли дымом, болотной жижей и конским потом, — неужели это он, петербургский известный литератор и боящийся сквозняков чиновник? Ввались он сейчас, в таком виде, к примеру, к тем же Майковым, его и не узнают ни за что, а если узнают, то Евгения Петровна уж наверняка в обморок упадет… Хорошо еще, что он умеет посмотреть иногда на себя иронически — на свою большую и пространную физиономию, на брюхо свое, которое, несмотря на морские и сухопутные испытания, растет себе и растет. На корабле, бывало, по утрам обязательно кто-нибудь из приятелей-офицеров подойдет и молча дотронется пальцем до его живота — появилась ли, мол, прибавка? И сделает красноречивую мину: появилась… На всякий случай, чтобы не очень при встрече поразились, Иван Александрович пишет друзьям с дороги: от недостатка движения на корабле «выросло такое брюхо, что я одним этим мог бы сделаться достопримечательностью какого-нибудь губернского города». Но это он, конечно, сильно преувеличивает. Поглядели бы на него со стороны, как задумчиво едет по таежной тропе верхом на лошадке, как прилежно поднимается в цепочке путников по склону оледенелой Джугджур, как недвижно сидит в лодке, спускаясь вниз по течению Май, как невозмутимо спит в берестяной юрте или ест рябчика, только что поджаренного на костре, — поглядели бы и сказали невольно: до чего ж молодец этот русский писатель, сорок лет просидевший сиднем дома и вдруг смело пустившийся по морским и земным хлябям с замыслом, да еще с каким! — «Путешествие вокруг света, в 12 томах, с планами, чертежами, картой Японских, берегов, с изображением порта Джексона, костюмов и портретов жителей Океании И. Обломова».

Пусть не 12 томов, пусть без карт и изображений костюмов, и автор не «И. Обломов», а сам он, но все-таки сумку, плотно набитую тетрадями (многие очерки уже вчерне готовы), он с собою везет, все время чувствуя ее тяжесть на боку, под рукой. И дай бог ему довезти ее до дому, не разболеться в пути, не поскользнуться на ледяных уклонах перевала, не потеряться среди безымянных сопок и речек, не потерять внутреннего спокойствия.

В Якутске Гончаров задержался более чем на два месяца: пришлось дожидаться зимней дороги, то есть времени, когда Лена замерзнет. Впрочем, о задержке путешественник не жалел. Сколько интересных знакомств ожидало его в маленьком деревянном городке! Здесь открылся ему во всем своем богатстве тип рядового русского сибиряка — пионера дикой, почти еще первобытной природы. Гончаров беседовал с купцами и инженерами, добытчиками пушнины и даже… землепашцами. Да, да, к своему удивлению, еще не доезжая Якутска, увидел он среди примелькавшейся таежной хмури ослепительно золотящиеся нивы. Пшеница?! А на луговой пойме обочь городка мирно паслось стадо не оленей, нет, — коров и баранов.

По установившейся привычке он прежде всего постарался обзавестись книгами, посвященными новому для него краю. Читал, делал выписки, сравнивал с увиденным. Причем с увиденным не только в Сибири, но и во время плавания. Приятно поразился, узнав, что на всем громадном пространстве к востоку от Якутска запрещена продажа вина. Невольно вспомнилась опиумная флотилия у стен Шанхая.

Познакомившись лично с преосвященным Иннокентием Вениаминовым (тем самым, что проложил тракт от Якутска до Аяна), Гончаров открыл для себя, какую, оказывается, громадную работу проделали и сейчас продолжают здесь, в Восточной Сибири, русские просвещенные люди. Составлен алфавит для якутов, подготавливается якутская грамматика. Составлены также грамматика тунгусского языка и тунгусско-русский словарь, включающий несколько тысяч слов. Сам Иннокентий издал алеутский и алеутско-кадьякский буквари.

И при всем том эти люди говорят о своей деятельности как о чем-то само собой разумеющемся, заурядном. Они проникают в самые отдаленные области континента, знакомятся с местными племенами, прокладывают дороги, возводят деревянные мосты над топями, спят на снегу в сорокаградусные морозы. «Американец или англичанин какой-нибудь, — сравнивает Гончаров, — съездит, с толпой слуг, дикарей с ружьями, с палаткой, куда-нибудь в горы, убьет медведя — и весь свет знает и кричит о нем!»