Август - Уильямс Джон. Страница 33

По словам Агриппы, когда мертвое тело стражника упало у ног императора, странная тишина повисла над форумом и даже подручные Лепида застыли на месте, не решаясь воспользоваться своим преимуществом. Октавий с грустью посмотрел на тело павшего воина, затем поднял глаза на стоящую перед ним толпу и сказал тихо, но так, что его слышал каждый солдат:

— И вот по прихоти Марка Эмилия Лепида еще один храбрый и преданный римский воин, не причинивший зла никому из своих собратьев, пал на чужой земле.

Он приказал остальным телохранителям поднять тело своего товарища и на руках вынести его с форума; сам он шел впереди, один, без охраны, как на похоронах, и солдаты расступались перед ним, как колосья под порывом ветра.

После этого один за другим легионы Секста Помпея стали покидать Лепида и присоединяться к нашему войску, стоявшему за пределами города; за ними последовали и легионы самого Лепида, тем самым выразив свое презрение к его нерешительности и бездарности, оставив своего командира беспомощным в стенах города, с жалкой кучкой верных ему солдат.

Лепид, должно быть, ожидал, что его тут же схватят и казнят, но Октавий ничего не предпринимал против него. Другой на месте Лепида покончил бы с собой, но он этого не сделал. Более того, он послал Октавию гонца с просьбой о прощении и умолял сохранить ему жизнь. Октавий согласился с одним лишь условием.

И вот ясным и прохладным осенним утром Октавий приказал собраться всем трибунам и центурионам легионов Марка Эмилия Лепида и Секста Помпея, а также своих легионов на форуме Мессины, где Лепид должен был публично просить пощады.

Его редкие седые волосы раздувал ветер. В простой тоге без знаков отличия, один, без сопровождения, он медленно пересек форум и поднялся на трибуну, где стоял Октавий. Здесь он опустился на колени и попросил прощения за свои преступления, а затем публично отрекся от всех своих притязаний. Агриппа говорил, что лицо его при этом больше походило на маску, таким бледным и застывшим оно было, а голос безжизненным, как у впавшего в глубокий транс.

Наконец Октавий объявил:

— Этот человек прощен и может идти с миром; никто не смеет поднять на него руку. Он будет выслан из Рима, но останется под его покровительством; он лишается всех своих титулов, за исключением титула верховного понтифика, который лишь боги могут отнять у него.

Не произнеся больше ни слова, Лепид поднялся с колен и удалился прочь. Агриппа сообщил мне любопытную подробность: провожая взглядом удаляющуюся фигуру Лепида, он заметил Октавию:

— Ты обрек его на худшие страдания, чем сама смерть.

— Возможно, — улыбнувшись, ответил тот. — Но не исключено, что я подарил ему нечто вроде счастья.

…Интересно, как провел он свои последние годы в изгнании? Был ли он счастлив? Что происходит с человеком, когда, обретя власть, он не сумел удержать ее и при этом остался в живых?

Воспоминания Марка Агриппы — отрывки (13 год до Р. Х.)

Мы вернулись в Рим, где нас приветствовали благодарные жители города, который мы спасли от голодной смерти. В храмах по всей Италии — от Ареции на севере до Вибо на юге — были установлены статуи Октавию Цезарю, и ему поклонялись как земному воплощению бога. Сенат и народ Рима постановили воздвигнуть на форуме статую из золота в ознаменование воцарения закона и порядка на море и на земле.

Ради такого случая Октавий Цезарь освободил от налогов и простил недоимки всем римлянам и заверил их в том, что мир и свобода окончательно восторжествовали после того, как Марк Антоний покорил парфян на Востоке. Воздав должное Риму за его стойкость и непоколебимость, он водрузил на мою голову золотой венец, украшенный изображениями наших кораблей, — ни до, ни после никто не удостаивался такой чести.

Таким образом, пока Антоний далеко на Востоке преследовал племена парфянских варваров, в Италии Цезарь Август занялся укреплением границ государства, оставшихся без присмотра за долгие годы гражданских раздоров, терзавших Рим. Мы покорили паннонские племена и оттеснили варваров с побережья Далмации, защитив Италию от угрозы с севера. Во всех этих походах Октавий Цезарь сам вел свои войска и заслужил не одно боевое ранение.

Глава 6

Письмо: Николай Дамаскин — Страбону Амасийскому из Антиохии и Александрии (36 год до Р. Х.)

Мой дорогой Страбон, я стал свидетелем события, значение которого только тебе, самому близкому из моих друзей, дано в полной мере оценить, ибо сегодня Марк Антоний, римский триумвир, стал императором Египта — вернее, царем, хотя сам он так себя не называет. Он соединился в браке с Клеопатрой, живым воплощением Изиды, царицей Египта и императрицей всех земель Нила.

Я думаю, эта новость еще не дошла до Рима, и, возможно, даже молодой правитель римского мира, о котором ты так часто мне писал и которым не перестаешь восхищаться, не знает об этом, ибо все произошло так неожиданно, что даже здесь, на Востоке, о свадьбе стало известно лишь за несколько дней до самого события. О Страбон, мой старый добрый друг, я почти готов пожертвовать частью той мудрости, к обладанию которой направлены все наши с тобой усилия, лишь бы увидеть выражение твоего лица в этот момент! Бьюсь об заклад — ты поражен и где–то даже раздосадован? Прости мне мои злорадные намеки — я не могу удержаться, чтобы не пробудить в тебе чувство зависти (дружеской, я надеюсь), такой же, какую вызывали у меня счастливые обстоятельства твоей судьбы. Должен признаться, твои письма из Рима и вправду разжигали во мне зависть. Как часто, сидя здесь, в Дамаске, я мечтаю оказаться рядом с тобой в «центре вселенной», как ты это называешь, общаясь с великими людьми, о которых ты так часто и как бы невзначай упоминаешь. И вот теперь и я тоже вступил в реальный мир: по воле счастливого случая — у меня до сих пор в голове не укладывается все это — я самым непостижимым образом был назначен на должность воспитателя детей Клеопатры, куратором царской библиотеки и попечителем школ царского двора.

Все это случилось так быстро, что мне и по сю пору не верится, что это правда, и я никак не могу до конца уразуметь причины моего назначения. Возможно, это потому, что я формально иудей, но при этом философ, а не религиозный фанатик, и, кроме того, у моего отца имеются некоторые деловые связи при дворе царя Ирода, которого Марк Антоний недавно признал законным царем Иудеи и с которым хочет жить в мире. Неужели даже такое аполитичное существо, как я, может стать предметом политики? Смею надеяться, что не переоцениваю себя, но тем не менее хотелось бы думать, что моя репутация учёного перевесила все другие соображения в момент принятия такого решения.

Короче говоря, посланник царицы обратился ко мне с этим предложением, когда я приехал в Александрию по делам моего отца, а заодно и использовал представившуюся мне возможность, чтобы посетить царскую библиотеку. Я тут же без всяких колебаний принял назначение, которое помимо материальных выгод (и весьма значительных при этом) еще и открыло передо мной двери в одну из самых замечательных библиотек, в каких мне довелось побывать, и дало возможность ознакомиться с манускриптами, к которым мало кому довелось притрагиваться или даже видеть их.

Теперь, когда я вхожу в число придворных царицы, я обязан повсюду сопровождать ее; посему три дня назад я прибыл в Антиохию, оставив детей в Александрии. Я не совсем понимаю, почему церемония проводилась здесь, а не в царском дворце в Александрии, — возможно, Антоний не желает слишком уж нарочито пренебрегать римскими законами, хотя, сдается мне, он прочно связал свою судьбу с Востоком (интересно знать, а как действительно римское право подходит к этому вопросу, ибо, по слухам, он даже не потрудился получить официальный развод от своей бывшей жены?); а может быть, он хочет дать египтянам понять, что не намерен отнимать власть у их царицы. Впрочем, вполне возможно, что этому нет никакого объяснения.