Тихий Коррибан - Шиннок Сарина. Страница 40

раненом плече не стала невыносимой. И тогда приходится только снова задуматься над гравировкой. Речь о неких шрамах их прошлого, а прежде я видел на стене запись о предательстве. Как долго не стихает боль предательства? В разных случаях это переменчиво. И если надпись на стене связана с этим хронометром, может ли в ней быть указание на то, что нужно выставить время? От боли, которая не оставляла дольше всего, до незначительного разочарования – часы, минуты, секунды. И ведь там не случайно были написаны лишь фамилии. Нод, Иридиан, Церулиан, в порядке значимости их поступков, которые можно назвать изменой. Три, семь и восемь букв. Можно попробовать такой вариант решения. Я открываю стекло циферблата и перевожу часовую стрелку на значение три, минутную на семь, а секундную на восемь, и когда я выставляю последнюю из них, раздается громкий щелчок в механизме хронометра. Я пытаюсь сдвинуть его с места еще раз, и теперь он легко поддается.

На задней стенке хронометра прикреплена еще одна табличка из бронзиума с гравировкой: «Каждый ранит, последний приканчивает». Только прожив жизнь, можно сполна понять смысл этих слов, как и сущность времени.

За хронометром обнажилась стена, покрытая грязной паутиной. Кажется, когда-то здесь была дверь, но теперь такое впечатление, что на стене остался только отпечаток двери. И если нужно следовать туда, куда могла бы вести несуществующая дверь, то необходимо разрушить стену. Я беру в руки мечи – свой и Сайфо-Диаса - и активирую два клинка одновременно. Небесно-синий и рубиново-красный. Обе стороны Силы. Абсолютная истина всегда была выше их, выше любых делений и классификаций. Не могу объяснить это, но откуда-то мне известно, как именно я могу сделать то, что должен. Я подхожу к пыльной стене и одновременно вгоняю в нее оба меча. И черный каменный заслон рассыпается.

Моему взору предстает большое помещение со сводом-куполом. В центре в полу находится резервуар, заполненный жидкостью цвета крови, и в нем ритмично вращается некий циклопический часовой механизм. Снова некая аллегория времени, которое, вопреки пошлому афоризму, не лечит, а убивает. На краю кровавого бассейна стоит Налджу в том самом зеленом костюме и моем мундире. Ее держит за плечо мой брат, в его руке мой кинжал в ножнах, а на его ногах мои старые сапоги. Я не мог не заметить это изменение, я ведь четко запомнил, что до этого на нем были туфли.

- Иди вперед, - пытается убедить он растерянную и встревоженную девушку. – Один шаг – и его жизнь будет навсегда в безопасности. Для тебя ведь это важно – жизнь старого графа, мундир которого ты так благоговейно носишь.

- Налджу! – выкрикиваю я, и, к счастью, она оборачивается. Обреченный лик сменяется выражением надежды. - Не верьте ни единому слову этого человека. Он сам не понимает, что творит.

Брат тоже оборачивает в мою сторону, впиваясь в меня тяжелым взглядом:

- Надо же. И что же я творю, мудрец?

- Ты ведешь в этот мир Тьму, - отвечаю я твердо и без лишних эмоций. - Хотя вряд ли понимаешь, что это значит.

Я думаю лишь об одном. Как же я похож на него в своей убежденности, что иду служить высшим целям – и плевать, что по трупам! Если бы я строил Империю Человека… я был бы сереннским маньяком в масштабах Галактики, куда более ужасным чудовищем, чем он! Я бы приносил в жертву целые миры и расы! В планах было развязать масштабную межзвездную войну – по сути превратить спираль Галактики в кровавый круговорот, не прибегая к помощи Тьмы. Какое великое благо, что этого не случилось.

Что-то меняется в глазах моего брата, взгляд становится отсутствующим, отрешенным, но не перестает от этого быть тяжелым:

- Я видел ее. Когда обрел новую жизнь через свою смерть. Но это ничто в сравнении с жизнью в тени брата-героя!

Больше нет никаких сомнений в том, что он изначально стоял за ритуалом. Восемнадцать следов его окровавленных рук, веревка в подвале, текст свитка – все это долго казалось чем-то эфемерным, метафорическим, но сейчас он сам подтвердил буквальное значение всех знаков. Мотив частично можно понять. Мой брат – ребенок, не называвший своего имени, бывавший в детстве в тех же местах, где и я, пытавшийся делать что-то приятное для родителей, но, видимо, не получавший ничего взамен. В отличие от меня, кем они гордились, когда я всегда был от них далеко и даже не вспоминал отчий дом. В таких случаях и вырастают взрослые, которые ведут себя, как дети. Его не любили, им не восхищались, что бы он ни делал, и это упущение наших родителей, но редкий ребенок способен прямо винить тех, кто дал ему жизнь. Родители для ребенка – боги. Потому он скорее винит себя за то, что они его не любят – в его сознании это плата за его грехи. И некоторые идут на все, чтобы исправить это. Я помню, как ловил себя на подобных мыслях, что каждый джедай по сути ребенок родителей, которые решили, что смогут обойтись без него. Оставленные своими богами, они всю жизнь пытаются доказать свою праведность в надежде, что уйдя в Силу, узнают, что искупили. Сейчас, глядя на брата и думая о его действиях, я могу делать вывод, что меня всегда помнили и любили, но это не утешение в сложившейся ситуации. Быть недолюбленным на расстоянии – ожидаемо и объяснимо, быть недолюбленным рядом с родителями – ненормально и, наверняка, невыносимо. Предательство друзей можно пережить, предательство наставников тоже – ведь все они в сущности чужие нам люди, но вот предательство семьи – никогда.

- Так дело в зависти? – все равно не могу до конца поверить я в то, что все это привело к такой степени сумасшествия.

- В зависти?! – брат взбешенно срывается на выкрик. - Моя боль не имеет ничего общего с завистью – знать, что я был создан лишь для продолжения рода! Зачатый для размножения. Как животное для случки!

Он не мог смириться с тем, что был рожден лишь потому, что древнему знатному роду был нужен наследник. Возможно, и его брак был заключен в угоду родителям, и семейная жизнь в итоге не сложилась – не без причины же Костанза стала одной из жертв.

- Проблема в том, что ты так на это смотришь, - спокойно отвечаю я, хоть и понимаю, как бессмысленно пытаться усмирить несчастного безумца. - Не