1956. Венгрия глазами очевидца - Байков Владимир Сергеевич. Страница 25

Однако он вырывался из Будапешта в ближайшие охотничьи хозяйства уже в конце 1956 и в начале 1957 года и брал меня с собой по той же причине — возможной и неожиданной встречи в лесу с советскими военными патрулями. Не буду лукавить — я всегда был очень рад таким вылазкам.

Во время наших бесед в свободное от работы время Кадар рассказывал, что к охоте привык еще в детстве — очень любил природу и самостоятельно уходил гулять в лес собирать грибы и ягоды. Отец, бросивший семью и обосновавшийся в хорватском приморском городе Риека, где Кадар еще в эпоху австро-венгерского дуализма, в 1912 году, собственно говоря, и родился, ничем не помогал матери, они буквально нищенствовали, голодали, и средства для покупки еды ему приходилось добывать в лесу или в поле, собирая хворост или работая свинопасом. С детских лет он познал тяжкий труд батрака.

Как-то он познакомился с деревенским охотником, и тот стал учить его, как добывать дичь: ставить силки на лесных зайцев, подбивать диких голубей.

— Когда я подрос, — рассказывал Кадар, — охотник иногда давал мне ружье. Тогда я стал подстреливать полевых и лесных зайцев и даже фазанов, а это все было вкусной прибавкой к нашей скудной пище. Потом этот добрый и жалеющий меня человек научил ставить приманки на лис, их шкуры я обменивал у богачей деревни на сало, хлеб и поношенную одежду.

— «Охотой» мне снова пришлось заниматься в подполье, когда в 17 лет мальчишкой я вступил в молодежное движение, — рассказывал мне Кадар. — Если нашу нелегальную сходку какой-нибудь шпик выследит и полицаев окажется больше, чем нас, они нас бьют, а если мы их «по-охотничьи» выследим и нас больше, то мы их камнями, палками забросаем и скроемся. Конечно, мы занимались не охотой на полицаев — были дела и посерьезнее, но уход от полицейских ищеек также требовал охотничьих навыков. А когда после 1945 года меня поставили на руководящую работу, то усталость и напряженность на природе снималась как нельзя лучше. Познакомился я с лесниками и егерями правительственных охотничьих угодий, обзавелся ружьем и стал заядлым охотником.

Кадар, узнав, что я тоже люблю побродить по лесу и поохотиться, стал меня брать с собой уже в самые первые, более или менее спокойные месяцы 1957 года. Чаще охотился на кабанов, считая их вредителями, наносящими на полях урон крестьянам тех сел, которые расположены около территорий, где охотились правительственные чиновники. Я обратил внимание, что трофеев он себе не брал, несмотря на то, что убитая дичь всегда собственность охотника. Свои охотничьи трофеи он вез на телеге в ближайшую деревню и отдавал там кабана ожидающим его давнишним друзьям-крестьянам. Те проворно его разделывали, появлялось привезенное Кадаром вино и бутылки домашних деревенских напитков и начиналось дружеское застолье.

Вот здесь я видел раскрепощенного Кадара — человека с повеселевшими, и не только от выпитого вина, глазами, совсем непохожего на делового, занятого сверх всех человеческих норм, озабоченного огромной ответственностью государственного деятеля.

Кадар вел непринужденные беседы, все присутствующие могли с ним спорить, говорить ему: «Янош, ты плохо делаешь то-то и то-то», советовать ему, как надо вести политику, особенно в отношении крестьян. Кадар слушал, внимал и набирался здесь, как он говорил, накопленной веками сермяжной правды и народной мудрости.

Иногда на такое «лесное» мероприятие они выезжали вместе с Марией — его женой. В таких случаях загодя покупались детские игрушки. Детей они очень любили, но своих у них не было. Ускользнув от своей охраны (для него, старого подпольщика, не раз уходившего от слежки опытных хортистских филёров, это было не таким уж сложным делом, тем более новая охрана была набрана из молодых рабочих), Кадар и Мария без свидетелей обходили магазины с игрушками и, закупив целую корзину с подарками, выезжали в охотничьи угодья. Там Кадар обычно подстреливал кабана с вышки на заранее подготовленном егерями месте, куда по привычке приходили кабаны на кормежку, и с этим трофеем отправлялся в знакомый ему детский дом, где устраивал всем праздник. Радости ребятишек не было предела.

Мне казалось, что это и есть настоящая жизнь Кадара, его призвание, что это ему гораздо ближе, чем вечная драка с полицейскими Хорти в прошлом. Или, как он говорил: «В бытность мою министром внутренних дел другая была охота — на бандитов, на линчевателей-уголовников или заблудившихся в политической драке молодых ребят, а также вынесение им смертных приговоров, когда они становились убийцами многих невинных людей и по закону должны были быть наказаны».

Возможно, я ошибаюсь, но в каждом человеке может быть несколько людей, а Кадар был по характеру сложным человеком: где-то — сентиментально добрым (особенно к друзьям, которые спасли его и его жену в трудные времена), а где-то — жестоким полицейским — беспощадным к врагам, его личным и врагам венгерской страны. Сам себя в порыве откровенности он называл «добрым полицейским мадьярского народа».

…Кадар имел привычку расспрашивать обо всем, что касается жизни находящихся рядом с ним людей: во время охоты, например, интересовался моими прежними вылазками на природу. Думаю, заодно проверял — настоящий ли я охотник или хвастун (большинство охотников, как правило, хвастуны). Я ему поведал об утиных подсидках в шалашах на болотах с селезнем, об истинно русской охоте с гончаками на зайцев, с манком на рябчиков, о весенней «тургеневской» охоте на вальдшнепа, об охоте на лис с «приманками», обложной с флажками — на волков, с загонами — на медведя.

Упомянул я ему и о моей последней охоте на медведя перед вызовом в ноябре 1956 года в Венгрию. Об этой запомнившейся мне охоте на Кавказе я рассказал без хвастовства Кадару в подробностях, тем более что главным в рассказе был не Байков, не медведь, а неординарный человек, которого я встретил во время той охоты. Его рассказ был для меня еще одним разоблачением упорно распространяемой легенды о невиданной скромности вождей пролетариата.

Но все по порядку. Вот как вспоминается мне этот, один из последних моих разговоров с Кадаром. В сентябре 1956 года, после болезни, я получил отпуск и поехал восстанавливать здоровье на Кавказ, в Гагры, в санаторий имени XVII партсъезда (был такой!). Через некоторое время в санаторий пришли крестьяне-абхазцы, выяснить, нет ли среди отдыхающих охотников. Крестьян замучили медведи, спустившиеся с гор, где они обычно обитали. В том году основная пища медведей, желуди, полностью отсутствовала — в горных дубравах Абхазии был неурожай.

У бедных крестьян-абхазов, в незапамятные времена согнанных грузинами с прибрежных плодородных земель в горы, все их сельскохозяйственное производство велось на небольших каменистых участках, куда земля затаскивалась на своих горбах их предками, а теперь — сегодняшними обитателями горных поселений.

Руководил охотой заведующий городским отделом потребкооперации старый поджарый старичок по фамилии Чачба. Ну, охота была как охота, распугали мы медведей, одного убили, ели потом шашлык из медвежатины, и ничего особо примечательного в этом не было. А вот старичок оказался очень интересным, и запомнились мне его необычные воспоминания. Старичок оказался князем Константином Чачба, одним из двух братьев, которые до 1917 года владели Гаграми. В марте 1918 года старший брат был расстрелян, а он, младший, бежал в горы, где находил себе пропитание охотой (у них в семье все охотились). Жил где придется, скрываясь от новых местных властей.

Когда же гражданская война в Абхазии закончилась и грузинских меньшевиков прогнали, то вожди победителей — большевики — стали приезжать в Гагры отдыхать на море и охотиться. Понадобились опытные егеря. Новым властям кто-то напомнил о Константине Чачба. Ему обещали простить, что он был «нетрудовой элемент», если он будет сопровождать на охоте новых пролетарских хозяев-вождей. Бывший князь согласился организовать охоту для князей действующих. Чачба рассказал, как охотились Троцкий, Карахан, Томский, Енукидзе и другие тогдашние высшие властители.