1956. Венгрия глазами очевидца - Байков Владимир Сергеевич. Страница 26

«Все новоявленные охотники стрелять, конечно, не умели, — рассказывал Чачба, — но спуститься с гор в Гагры без убитой козы или кабана не хотелось. Я быстро нашел способ не оскорблять самолюбие государственных мужей, — продолжал он. — Я обычно становился около почтенного охотника, показывал, как надо целиться, а в момент его выстрела стрелял сам: я-то попадал! Уловки мои иногда разгадывались, но прощались — победителей не судят. Так это все продолжалось до тех пор, пока на Кавказ не стал приезжать на отдых Сталин. Меня представили ему в конце 20-х годов. „Князь, будешь начальником моей охоты“, — сказал мне Сталин. Я удивился — знал, что Сталин не любил охотиться, а с середины 20-х годов вообще не терпел никого рядом с собой с оружием, за исключением верной ему охраны. Но моя задача состояла в том, — рассказывал Чачба, — чтобы, где бы ни отдыхал Сталин на Кавказе, у него была бы дичь от меня. Я стал поставщиком дичи Его Величества. „Я подобрал тебе должность согласно твоему княжескому происхождению“, — подтвердил „Князь Князей“».

Дичь могли ему поставлять и другие заготовители. Но Сталин не любил случайностей в подборе пищи для своего стола, и Чачба долгое время работал на Сталина.

«Особенно тяжело мне стало, когда Сталин начал отдыхать на озере Рица. Застолья стали частые и многочисленные, и отстреливаемой дичи стало не хватать, а по велению хозяина она должна быть всегда. Тогда я нашел выход: организовал звероферму с дикими козами, кабанами и горными оленями, выкармливал пойманных и приносимых мне оленят, кабанят и козлят и поставлял дичь в имение Сталина по первому требованию с охраняемой зверофермы. Но и сам я, — закончил свой рассказ Чачба, — не переставал охотиться до тех пор, пока не начал прихварывать и меня освободили, с почетом проводили на пенсию. Но без работы жить не мог, пошел в потребкооперацию».

Недолго прожил Константин Чачба после нашей встречи, он умер от рака в 1958 году.

Встреча на охоте весной 1958 года была последним моим длительным свиданием в качестве переводчика с Яношем Кадаром. Позднее я не раз встречался с ним, однако эти встречи были короткими, мне не очень запомнившимися. Но память об этом незаурядном, сложном и противоречивом деятеле Мадьярии, с которым мне, рядовому человеку, посчастливилось работать и наблюдать за событиями его государственной и личной жизни, — осталась у меня навсегда.

Часть 10

Кадар — Хрущев. Москва, Будапешт — встречи

(весна 1958 года)

Среди запомнившихся мне встреч с Яношем Кадаром была встреча весной 1958 года, состоявшаяся «благодаря» Хрущеву. Когда я приезжал по его вызову в Москву, Хрущев внимательно расспрашивал меня о здоровье Яноша и Марии Кадар. Как-то он посоветовал мне пригласить Кадара к себе на обед. Я, откровенно говоря, опешил.

— Что же это ты, у Кадара столовался последнее время, ел венгерские хлеба, — как всегда грубовато и шутливо-насмешливо сказал Хрущев, — а его не покормил ни разу?! Нехорошо, некрасиво себя ведешь, негостеприимно!

Обычно референты-переводчики ЦК домой генсеков или премьер-министров не приглашают, слишком велика разница в рангах. Об этой разнице: «Всяк сверчок знай свой шесток!» — я никогда не забывал.

Но со мной положение было особое, никто из референтских работников аппарата ЦК не жил в одной квартире, не столовался вместе с главным руководителем зарубежного государства и его семьей, тесно не общался с его близким окружением, да еще столь продолжительное время.

Обед у меня дома прошел нормально — просто, без изысков. Кадару и Марии особенно понравились фирменные щи моей мамы — Елизаветы Николаевны. Она у меня была отличная, профессиональная повариха.

Не скрою, я был рад, что Кадар и Мария приняли мое приглашение — это было свидетельством его необычайной простоты в отношениях с людьми.

Особенно запомнилась мне еще одна весенняя встреча 1958 года. Хрущев возглавлял партийно-правительственную делегацию, приехавшую в Будапешт на празднование очередной годовщины освобождения Венгрии от гитлеровцев [100].

Поселился Хрущев на правительственной даче в Буде и напряженно готовился к очередному Пленуму ЦК по проблемам химизации страны [101]. Видимо, до отъезда он не успел закончить подготовку всех материалов в Москве и в промежутках между официальными встречами с руководством Венгрии и митингами готовился к Пленуму. Спал он мало. Тогда я впервые увидел, как работает Хрущев. Взял он с собой в Будапешт советников, свой «мозговой трест» — журналистов и редакторов, стенографисток и машинисток. По ВЧ все время требовал дополнительные материалы. Мне же досталось быть связным и переводчиком по гостевым делам между Хрущевым, Кадаром и посольством.

Хрущев диктовал, диктовал, диктовал… Одна из стенографисток призналась мне:

— Передохнуть не дает, работаем от зари до зари, а потом еще к утру надо расшифровать и проверить машинописные тексты. Усохли!

Видимо, подумал я тогда, чтобы быть главой страны, надо быть олимпийским чемпионом по здоровью и работе. Но однажды вечером Хрущев сказал:

— Все, хватит, завтра будем отдыхать — с Кадаром поедем на охоту!

Прихватили они и меня для перевода серьезных разговоров, которые происходили в охотничьем домике. Основной темой которых было опять-таки современное положение в стране и будущее Венгрии, такое, каким представлял его Кадар.

За прошедшие после кризиса почти два года Янош Кадар, по мнению советских и венгерских наблюдателей, проявил себя одним из самых независимых среди руководителей социалистических стран того времени. И это при внешнем послушании, при обычно принятых здравицах и речах в честь советско-венгерской дружбы, при доброжелательном отношении к ЦК КПСС и, как и прежде, при почтительном уважении к Хрущеву. Хотя еще раньше на самостоятельный путь развития, как известно, уже вышли Югославия и Китай, да и другие страны — Румыния, Польша, Чехословакия — после венгерских событий 1956 года не проявляли прежнего слепого повиновения Москве.

Эти центробежные настроения, расхождения, «разладицы», как их характеризовал Хрущев, в какой-то степени были порождены венгерским кризисом. Он говорил об этом не в плане осуждения, а, как мне показалось, наоборот, как о предвестнике перемен, свидетельстве нежелания жить по-старому, и не только нежелания, но и невозможности.

— Когда плохо стало после прихода Гитлера к власти и когда разразилась военная гроза, все сгрудились под одним деревом, — как всегда, образно выражался Хрущев, — под одним дубом — Советским Союзом, а как гром отгремел — стало жить спокойнее, и все разбрелись пастись но лугу поодиночке.

Однако он промолчал о том, что существовал не только дуб, но и советские дубины, которыми размахивали над головами людей освобожденных стран. Хрущев в этот раз признался Кадару, что он не сразу согласился на его кандидатуру как председателя Совета министров Венгрии для «приведения в порядок взбунтовавшейся страны» и дальнейшего ее восстановления.

Хрущев рассказал Кадару о том, что на совещание с югославами, где решался вопрос о кандидатуре будущего главы Венгрии, он прилетел в начале ноября 1956 года вместе с «совсем вывернутым наизнанку» Маленковым, не переносившим самолетные качки. На переговорах с Тито и его соратниками обсуждали в том числе, как расхлебывать, по выражению Хрущева, активно «заваренную при югославском участии кашу» [102]. Позже стало известно, что до Югославии Хрущев и Маленков «в темпе» облетели столицы соцстран Европы, где нервно и спешно советовались с руководством компартий [103], звонили даже руководителям КНР по поводу того, как решать проблему «взорвавшейся» Венгрии [104]. Они опасались, что на пограничных с Венгрией территориях — Трансильвании, Воеводине, а там и на всех Балканах — могла разразиться война [105].