Царь и Россия (Размышления о Государе Императоре Николае II) - Белоусов Петр "Составитель". Страница 104

Очевидно, такие разговоры все время слышались около посла, ибо он заносит в свой дневник:

«Несомненно, Император Николай останется до конца верен союзу, я не испытываю в этом отношении никаких сомнений. Но он не бессмертен. Сколько русских даже, и в особенности в его ближайшем окружении в настоящий момент тайно желают его исчезновения. Что произошло бы при перемене царствования? В этом отношении я не делаю себе иллюзий: разгром России последовал бы незамедлительно… Если Россия не найдет в себе сил сыграть свою роль союзницы до последнего часа, если она ранее времени выйдет из борьбы, если она падет в конвульсиях революции, она неминуемо отделит свои задачи от наших; она поставит себя в невозможность участвовать в выгодах нашей победы, и ее поражение сольется с таковым же Центральных держав» (T. II. С. 328–329).

Под этими словами проницательного иностранца хотелось бы подписаться. Увы, не так думали многие русские люди… Вольные и невольные ошибки и заблуждения Государю не прощались. Все как будто бы сговорились создать кругом него обстановку совершенно невыносимую, как будто бы не понимая, что при таких условиях работать совершенно невозможно, а тем не менее, со сверхчеловеческим самообладанием Царь продолжал свое служение Родине и оставался непоколебимо преданным союзником.

«Слабохарактерный» Государь непреклонно ведет свою линию.

2/15 февраля Палеолог спрашивает Великую княгиню Марию Павловну: «Думаете ли Вы, что союз в опасности?»

«О нет, — отвечает она, — Государь неизменно верен союзу, в этом я ручаюсь» [398].

13 марта Государь принимает Палеолога. Уходя после часовой аудиенции, Палеолог уносит такие впечатления:

«Ранее всего, Государь хорошо настроен и смотрит с доверием на будущее. Если бы не так, то мог ли бы он так охотно предаваться сблизившим нас воспоминаниям о войне. Затем выяснились еще несколько черт его характера: простота обращения, мягкость, способность к симпатии, твердость памяти, прямота его намерений, мистицизм, малое доверие к самому себе и постоянная потребность в поддержке, посторонней и высшей» (T. II. С. 216–217) [399].

Следует к этой характеристике добавить еще удивительное равновесие и спокойствие, несмотря на ужасающую обстановку, его окружающую.

«У него свежий цвет лица, улыбающийся взгляд…» — отмечает Палеолог (T. II. С. 262).

В это же приблизительно время последовало увольнение военного министра генерала Поливанова.

Характеризуя Поливанова с наилучшей стороны, Палеолог указывает, что его уход — чувствительная потеря для союза, и объясняет это в особенности тем, что не в пользу ему «играли» на его отношениях с Гучковым, «личным врагом Их Величеств… И еще один раз, по слабости, прибавляет посол, Государь пожертвовал одним из своих лучших слуг» (T. II. С. 236) [400].

Слова «личных врагов Их Величеств» поставлены Палеологом в кавычки, выражающие, по-видимому, сомнение. Сомнение это рассеивается следующей заметкой Верстрата. «По поводу отречения Государя он спрашивает себя, как мог Гучков согласиться на отказ Государя от престола и за Цесаревича Алексея: „Почему Гучков так поступил? Не хватило ли у него духа, когда он оказался лицом к лицу с Монархом, которого он ненавидел, и увидел перед собою только человека, который просто не хотел, чтобы его разлучали с его сыном?“» (С. 130).

Отлично осведомленный Государь знал о тех чувствах, которые питал к нему Гучков, и весьма понятно его нерасположение к министру, дружившему с его заклятым врагом, и то, что он не мог доверять ему.

18 августа Легра записывает свой разговор с Гучковым, который заканчивает его словами: «Глава, лишенная всяких идей, безо всякой силы, поворачивающаяся по всякому ветру, рискует быть унесенной. По-моему, есть лишь одно решение: отречение Государя и назначение на его место регентства» (С. 103).

Вот когда все предстоявшее уже было задумано!

И будущее доказало основательность недоверия к Поливанову, красному генералу, подписавшему «Права солдата», и которого вещим сердцем угадала Императрица и раскрыла своему мужу и Государю.

В июле 1916 года до Палеолога доходят слухи о предстоящем увольнении Сазонова от должности министра иностранных дел. Слухи эти, волнующие посла, скоро получают подтверждение. Заместителем Сазонова назначается Штюрмер.

На вопрос, какие причины побудили Государя назначить Штюрмера министром иностранных дел, можно ответить только предположениями. Во всяком случае, это произошло не под влиянием Императрицы, которая в одном из своих, правда позднейших, писем [401] высказывает Государю: «Он (Распутин) сказал Штюрмеру, что он не должен был принимать назначения министром иностранных дел, что его погубит немецкое имя и что станут говорить, что это все я делаю».

Значит, тут действовали не так называемые «оккультные силы», а личные соображения Государя, очевидно, перевесившие слабые стороны Штюрмера.

Так же отрицательно, как и Палеолог, отнесся к этому событию Бьюкенен.

Вот впечатление от первого посещения Штюрмером французского посольства, записанное Палеологом:

«Он (Штюрмер) произносит фразу, которую я несколько раз слышал из уст Императрицы: „Никакой милости, никакого милосердия к Германии“. Он прощается со мною с долгими и преувеличенными саламалеками. На пороге он повторяет: „Никакой милости, никакого милосердия к Германии!“» (T. II. С. 325) [402].

Однородные впечатления от назначения Штюрмера у Палеолога и Бьюкенена (см.: T. II. С. 15–17) делаются достоянием общества и общим местом. Отголосок общественного мнения, Верстрат высказывается так:

«Штюрмер, председатель совета, заместил Сазонова, получил пост министра иностранных дел, к которому он давно стремился. Попав к Певческому мосту под эгидой Распутина и по милости Императрицы (?), он не может не быть подозрительным союзникам. Официально он не перестанет утверждать о своем твердом намерении продолжать войну до победы, и он заявит, конечно, что Россия в единении со своими верными союзниками не сложит орудия ранее, чем Германия будет побеждена. Но обмануты будут Штюрмером лишь те, которые сами этого пожелают, и, несомненно, внешняя политика России приобретает другую ориентацию, или, вернее, другое внушение, которое приведет к тому, что союз будет осуществляться в ином духе» (С. 72).

Первое оказалось верным. Штюрмер ни в чем не изменил политики своего предместника, второе ложным — по той же причине.

Как видно из записок Палеолога, союзники придавали огромное значение присоединению к Антанте Румынии и оказывали в этом отношении давление на Штюрмера, встречавшего сильное сопротивление со стороны начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерала Алексеева.

По этому поводу Жильяр сообщает:

«Я лишь впоследствии узнал, что, чтобы победить сопротивления, встречаемые в Бухаресте (присоединиться к союзу), министр иностранных дел Штюрмер обещал, не заручившись согласием штаба Верховного Главнокомандующего, посылку войск в Румынию» (Прим. к С. 146) [403].

Присоединение Румынии к союзу совершилось, вероятно, ценою вышеуказанного обещания и должно почитаться делом Штюрмера. Насколько присоединение к нам Румынии было ценно, насколько это присоединение компенсировало ослабление войсками нашего фронта — вопрос, которого мы здесь касаться не будем.

«Вне и вопреки Государю, — записывает Палеолог, — камарилья Императрицы (ставленником которой он признает Штюрмера) стремится придать русской дипломатии новую ориентацию, я хочу сказать, примирение с Германией. Главной побуждающей причиной к этому является опасение реакционной партии от столь тесного и продолжительного общения с демократическими государствами Запада» (Т. III. С. 2) [404].