Шестая сторона света (СИ) - Лагно Максим Александрович. Страница 27

Алтынай спрашивала себя (и меня), «есть ли ей смысл возвращаться туда, где ей сделали так больно?» Алтынай ещё не знала, сможет ли она простить меня (и себя).

Алтынай должна подумать, имеет ли она право требовать от меня чего-либо?

Уф, даже краткое изложение её письма заняло немало места.

Письмо Алтынай произвело на меня умиротворяющий эффект.

Всё ясно. Не нужно предполагать, не нужно строить догадки, не нужно фантазировать на тему возможных событий.

Со спокойствием, на которое сам смотрел со стороны, и с удивлением, взял с тумбочки в коридоре «Расписание поездов» на декаду.

ЧэПэ с «Ташкент-Алматы-Новосибирск-Киев-Варшава» не сбило график, просто поезда некоторое время будут ходить в два раза чаще, пока не залатают пробел.

Спокойно нашёл время прихода поезда на Киев.

Ещё более спокойно взглянул на часы. Подсчитал, что письмо Алтынай, если она бросила его в почтовый ящик на Вокзале, шло на сорок минут дольше положенного. И на двадцать пять минут дольше, если кинула в своём домашнем почтовом отделении. Задержка в доставке объяснялась всё тем же ЧеПэ. Людям делать не хер, вот и переписывались. Не стремились быть краткими.

К старому расписанию приплюсовал «двойной график». Второй поезд на Киев будет завтра в 6:40. За двадцать минут до начала моей смены. Можно поймать Алтынай прямо на перроне, не прогуливая работу.

Мне нравилось, что рассуждал зрело, без суетливых попыток бежать в ночь, чтоб разыскать дом Алтынай по адресу на конверте.

Из её письма я на всю жизнь усвоил две вещи:

1. Обещая «быть краткими» люди, даже самые лучшие, такие, как моя Алтынай, всегда врут.

2. Если Алтынай воистину хотела бы уехать, то честно «была бы краткой». Написала: «Я уезжаю, до свидания». Или же, чтоб совсем не врать, — ничего не написала бы, а молча уехала.

Удивительно, что за сентябрь 1899 года я повзрослел так, что смотрел на себя прошлого, позавчерашнего, со снисходительным пониманием.

Мы, железнодорожники, жили в едином ритме с поездами. Сигналы семафора, разграничивали рабочий день. Наши рассветы — это приближающаяся «звезда» аэродинамического нагрева на куполе теплозащиты моторного вагона. Наши закаты — оранжевые габаритные огни последнего вагона, уходящие за изгиб тоннеля.

Ритмичное подрагивание монорельсы, как предвестник перемен.

Мои шаги точны, синхронизированы с расписанием. Я прибыл на платформу вместе с «киевским» поездом.

Вспомнил роман «Уехать, чтоб вернуться», написанный в романтические 60-е годы, ещё в СССР:

Главный герой догонял девушку, которая уехала на международном рейсе. Действие тоже начиналось в маленьком номерном дворе. А из таких дворов поезда ходили с петлёй. К примеру, чтоб доехать до Киева, Алтынай пришлось бы сделать круг с заездом в Брянск или Москву. Так и героиня романа, не зная этих особенностей, блуждала по планете, пересаживалась с Вокзала на Вокзал. В итоге приехала обратно на исходный Вокзал, где её ждал обескураженный молодой человек, который тоже не знал настоящего устройства «Глобальной Перевозки™». Потеряв надежду догнать девушку, он просто ходил каждый день на Вокзал и ждал.

Я ждать не планировал.

Мои шаги точны, синхронизированы с расписанием. Я прибыл на платформу вместе с «киевским» поездом.

Сигнальные огни сменили цвет. Двери вагонов раскрылись и пассажиропоток вывалился на перрон.

Циркуляция пассажиров. Лавина неуравновешенных судеб вливалась в чёткие шестиугольники системы «Глобальная Перевозка™». Заняв своё купе, люди успокаивались. Они отдавали себя геометрии. На ближайшее дни, пока не прибудут в нужную точку, люди точно знали, с какой скоростью будут жить.

Жить в гиперзвуковой монотонности.

Стоит Алтынай сдать багаж, пройти по коридору вагона и сесть на диван у окна — она потеряна навсегда. Человека севшего на поезд нельзя уже выманить с той стороны окна. Он всё равно будет смотреть на тебя сверху вниз. Он уже не принадлежал той точке пространства, в которой находился ты и перрон.

Пассажир, который уже занял своё купе — это решившаяся неопределённость.

Девочка в платьице белом стояла возле груды чемоданов. Толстенький лысенький дядя рассчитывался с возильщиком. Забрав деньги, возильщик крутанул руль телеги и поехал за новым клиентом.

Девочка в платьице белом слушала мой плеер и попинывала борт вагона. Изредка задирала голову вверх, разглядывая далёкие окна.

Она не хотела оказаться навсегда по ту сторону.

Я шёл к ней, будто был один в туннеле. Будто нет другого пути, как вдоль монорельсы. Мой внутренний дыролов мигал всеми цветами, сигнализируя, что все микро и макро трещины в линии моей любви к Алтынай созданы мной.

Лебедев говорил, что это профессиональная деформация, когда мы описываем реальность в железнодорожных терминах.

Алтынай обернулась и не сразу узнала меня в комбезе. Взглянула на дыролов, потом опять на меня. Сняла наушники. Из-под днища поезда рвался сквозной ветер, слегка теребил подол её платья.

— Что слушаешь? — спросил я, сам удивляясь твёрдости голоса. А ведь шёл и не знал, что сказать.

— Нирвану.

— Мощная музыка.

— Тяжёлая. Просто ничего другого нет. Мой плеер у тебя.

— Спешил, чтоб тебе его вернуть.

— Скучал без своей мощной музыки?

— Алтынай, — я сделал шаг к ней: — Не уезжай. Не пропадай.

— Я должна.

— Нет, не должна.

— Почему?

Я посмотрел на лысенького дядечку: тот деликатно отвернулся и проверил, хорошо ли застёгнута сумка с вещами.

Алтынай сняла плеер и отдала мне:

— Почему я не должна уезжать?

Машинально протянул ей компакт-диск-плеер:

— Там батарейки сели. Ты не должна уезжать.

Алтынай усмехнулась:

— Потому что батарейки сели? Куплю в вагоне-магазине.

— Там дерут втридорога. Ты не должна уезжать потому что ты всё ещё работаешь стажёром на монорельсе. Нужно оформить увольнительные документы. И ещё — я люблю тебя. Если уедешь, то я поеду с тобой. Прямо сейчас куплю билет.

Алтынай то ли сдержала улыбку смущения, то ли наоборот пыталась улыбнуться, чтоб не заплакать.

Я взял её за руку. Вмешался лысый дядечка:

— Как я понял, молодой человек, отговорил тебя? И правильно, и хорошо.

— Никто меня не отговорил, — попыталась сопротивляться девочка в платьице белом.

— Ну, доченька, хватит уже. Мы верим, что ты целеустремлённая. Если решила ехать, то поедешь. Поэтому можно и не ехать.

Папа Алтынай, оказался вовсе не строгим. Он протянул ладонь, мы познакомились. Её папа из тех людей, что всегда говорили окружающим что-то хорошее. Он похвалил моё имя и фамилию, потому что не знал меня настолько, чтоб хвалить за другие достоинства.

Возильщика папа Алтынай подзывал стеснительно, будто не хотел отрывать его от важного дела:

— Возиль… Возильщик. Простите… можно ли… не могли бы… простите… — негромко просил он.

Я понял, что если не вмешаюсь, возильщик никогда к нам не подъедет.

— Эй, ты, — заорал я работнику перрона, — что встал? Собирай багаж и вези на выход. Шевели булками.

Специально, чтоб мы не шли в унылом молчании, папа Алтынай деликатно болтал не затыкаясь. Понимал, что при нём мы не решались говорить о своих отношениях.

От родителей нужно скрывать все свои взрослые штучки, иначе никогда не повзрослеешь. Начнут поучать, предостерегать, делиться опытом, то есть всё испортят.

— И правильно, дочка, — бормотал папа, быстро шагая вслед за электротележкой возильщика, — что там делать в Киеве? То революция, то гей-парад. У меня в Абрикосовом Саду работы на год, если не больше. А мама в Киеве тоже ненадолго. У неё работа такая. Мотаться по всем дворам, собирать статистику. Сегодня Киев, завтра Нью-Йорк или Йошкар-Ола.