Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka". Страница 294

К сожалению, всё обстояло именно так, и Эйбис, если быть откровенным, был крайне счастлив тому факту, что Феликс Мире был только другом, который, хоть и был незаменим, обречён был навечно остаться только другом. Андреас вовсе не была человеком, которого Феликс был достоин на самом деле. Она была просто глупой, хоть и весьма миловидной, девчонкой, из семьи женщины, на которой и оказалось воспитание маленького князя Эсканора. По, должно быть, субъективному мнению Вейча, Мира была самым раздражающим человеком во всей Академии. И уж своему лучшему другу Эйбис ни за что на свете бы не пожелал связать всю свою дальнейшую жизнь с ней. С этой глупой, сентиментальной барышней, которая вполне была способна на такие неимоверные глупости, на которые не был способен даже пиковый валет, то есть, собственно, сам Эйбис Вейча. В общем, пожелать такого «счастья» он мог разве что Виланду или Райну, которых откровенно недолюбливал.

Феликс приподнимается на кровати и тут же со стоном опускается обратно — всё-таки, иногда Эйбису думается, что быть аристократом не так уж и хорошо. Эти приступы гемикрании… Впрочем, что уж врать — он сам никогда не хотел бы быть аристократом. Слишком много ответственности. Слишком много важности. Слишком много всякой ерунды. Вот посмотреть хотя бы на обоих Эсканоров, что учились в их Академии сейчас — Феликса и Розу, — на Кошендблата, Гакрукса, Отакара, Виланда, Августина, Леонризес или на ту же Миру. Все они были настолько скованны всеми этими правилами этикета, традициями, обычаями, что практически не могли нормально дышать из-за них, если выражаться образно. Они не могли порой даже прийти на занятия — или куда ещё — в той одежде, в которой им хотелось, не могли оскорбить человека, которого им хотелось оскорбить, не могли — ну, чисто формально, если судить по Виланду и Эсканорам, да и по остальным тоже — сделать некоторую мелкую пакость, уж во всяком случае — не могли спокойно и открыто, не опасаясь какого-то ужасно неприемлемого для них осуждения со стороны общества, посмеяться над тем, кому они эту пакость сделали.

Какая неимоверная скука!

Эйбис никогда не смог бы жить так… Быть может, его и считали совершенно невозможным человеком, но… Он хотя бы не был скрытным и подлым. Он делал пакости, оскорблял, всячески высмеивал чужие недостатки и был абсолютно невыносим, о чём свидетельствовали его вечные синяки, шишки и ссадины. Точнее способ их появления на его теле. Но он имел неслыханную для аристократов привилегию — быть честным. Ни один князь или герцог не мог себе этого позволить. Ни один король и император. Даже такой невероятный человек, каким была Джулия Траонт. Все они так или иначе лгали. Так или иначе кривили душой. Даже она. Эйбис всегда знал это. И хоть он обычно относился ко лгущим людям со свойственным ему пренебрежением, Джулией пренебрегать он не мог. Она была человеком, который всегда спасал его, человеком, который был всегда честным с ним, женщиной, которая могла бы быть его матерью и которая была тем, кто мать ему заменил. Джулия Траонт не была тем человеком, которым Эйбис имел право пренебрегать. Она была для него всем — жизнью, смыслом этой самой жизни, женщиной, которую он стремился защищать и оберегать, несмотря на все её уверения в том, что это дело совершенно ненужное.

— Всё так же услужлив? — смеётся Джулия. — Признайся, Седрик, ты всё так же услужлив, как и двадцать пять лет назад!

Эйбис чувствует, как особенно нежно ведьма проводит по его волосам, как случайно зацепляется пальцем за клок нечёсаных светлых волос, как почти невесомо целует его в лоб после этого… Заботится… От осознания этой мысли на душе сразу становится настолько легко и хорошо, что… Вейча не знает, какое слово можно подобрать в этом случае. Он расплывается в улыбке. Пожалуй, он всегда млеет от удовольствия, когда она прижимает его к себе или целует, или перебирает его нечёсаные кудри… Ему всегда настолько невыносимо хорошо в эти моменты, что он иногда забывает, как дышать.

Князь Солнман вежливо улыбается, и Эйбису думается, что, должно быть, Седрик Траонт, сын леди Джулии, чем-то напоминает этого странного мужчину. Впрочем… Лишь самую малость. Только этой безукоризненной, показной вежливостью. Аристократы, что, с едой это впитывают или как? Эйбис так и не смог научиться помалкивать или вежливо улыбаться в те моменты, когда человека хочется скорее задушить, чем пожалеть. Впрочем, кажется, у большинства своих собеседников он сам больше всего вызывал желание придушить, прибить, врезать или чего-то подобного, нежели желание пожалеть, поболтать, дружить или попить вместе чаю.

Вейча осторожно поворачивает голову и смотрит прямо в глаза Седрику. В разноцветные глазки, от взгляда которых большинство людей чувствовала себя не слишком хорошо. От взгляда которых Эйбису хотелось его презирать. Подлая, идеально вежливая, пугающая многих тварь… Если бы только Вейча мог вспомнить, кого ему напоминает этот человек…

Но очевидно, память на данные вещи — а точнее, её отсутствие — была персональным проклятьем Эйбиса Вейча, пикового валета… Ведь, если бы только он сумел вспомнить, кем является он сам, кем является Солнман — всё имело бы совсем другой оттенок. Он хотя бы сумел его уловить…

Сколько человек нашли в себе силы противостоять страшной стихии — Сонму Проклятых?

Сколько человек — из всего мира — нашли в себе храбрость бросить Сонму Проклятых вызов?

Сколько человек — из всей вселенной — были столь отчаянно против тех четырнадцати Отступников?

Их всегда было двое. Сердце и Хранитель Вирджилисской цитадели.

Помощь к ним никогда не приходила.

Комментарий к II. Глава тридцать вторая. Память.

* Fleur – Память

Гемикрания - одно из названий такого явления, как мигрень

========== II. Глава тридцать третья. Ложь. ==========

По дороге в закат

Есть долина одна,

Где убитые спят,

И больная луна там танцует смешно

Танец, дикий как бред,

Тех, кто умер давно, вызывая на свет

Так приходи же к нам,

По чужим следам,

Выпей — коль с живыми не пьется!

На пороге сна

Сказка лишь одна:

Что живому луна — то мертвому солнце…

И, почти из засады,

Навстречу луне

Поднимаются всадники

В тусклой броне.

Их разбиты гербы,

И не видно венцов,

И скользит луч луны

Над толпой мертвецов.

Так приходи же к нам

По чужим следам,

Если жить причин не осталось!

На пороге сна

Песня лишь одна:

Что живому печаль — то мертвому радость…

И пронзает луну

Мертвых рыцарей взгляд;

Тихой смерти струну

Они слышат — и спят.

Ветви мертвые гнутся

И стонет вода,

Только им не проснуться,

Увы, никогда.

Так приходи же к нам

По чужим следам,

Прорасти в пути в бесконечность!

На пороге сна

Правда лишь одна:

Что живому обман — то мертвому Вечность!

Что живому обман — то мертвому Вечность!*

В кабаке, как и всегда, достаточно шумно. Это далеко не самое приятное место, но Арлен любит приходить сюда, когда Ерин отпускает его. Кабак — именно то место, где можно услышать очень много нового от пьяных мужиков, что становились после трёх-четырёх бутылок спиртного особенно разговорчивыми. Сюда ходят, в основном, либо горожане, чья жизнь совсем не задалась, либо моряки. От первых вряд ли возможно услышать что-то интересное, а вот вторые… могут поведать восторженно смотрящему на них мальчику очень многое. Арлену одиннадцать, и он на редкость любопытен. Даже для своего возраста.

Он шустрый и тоненький мальчик, которому приходится прислуживать клиру Ерину — человеку, по правде говоря, довольно неплохому, хоть про хозяев и не принято так говорить. Ерин несколько ворчлив, скрупулёзный, но, в принципе, не особенно придирается к маленькому слуге. Впрочем, разве он маленький? Многие дети работают и с более раннего возраста, а Арлену пришлось работать лишь последний год. Клир не слишком придирчив, не слишком строг и, к тому же, по рассказам одной из служанок, лет шесть-семь назад сильно застудил поясницу, из-за далеко не всегда мог догнать начавшего дерзить слугу, чтобы преподать ему достойный урок. И был довольно отходчив — уже через полчаса мог и не вспомнить, за что сердился. Самое серьёзное, что грозило Арлену — несильная затрещина. За последний год его наказывали куда серьёзнее, так что… Мальчишка не мог не сказать, что Ерин был достаточно добрым господином, несмотря даже на то, что являлся клиром — священнослужителем, которые, вроде как, были достаточно строги к своим слугам и даже собственным детям.