Венецианские каникулы (СИ) - Гарзийо Мария. Страница 13

Вероника поднимается с кресла.

— Ты таблетку выпей все-таки. Полегчает сразу. Я тебе крем принесу от солнечных ожогов, намажешься. А то вид у тебя, честно говоря, непрезентабельный.

— Вот и отлично. Посмотрят на меня и поймут, что я для такой работы рылом не вышла, – мрачно иронизирую я.

— Еще как вышла. Завтра будешь как огурчик.

Ага, маринованный.

— Не переживай, – с наигранным сочувствием произносит надсмотрщица, затормозив на мгновение у порога, – Вначале всем тяжело. Привыкнешь.

Последнее слово дышит такой дремучей безысходностью, что на мгновение мое горло, перекрыв поток кислорода, сдавливает когтистый страх. Перед глазами проносится черно-белая лента будущего, состоящая исключительно из отвратительного качества снимков постельных сцен. В самом конце длинная похоронная процессия и газетный текст «В последний путь ее пришли проводить все ее 2459 любовников, в числе которых 30 женщин, три собаки и пара дружественных инопланетян». «Мамочка!» утробно реву я и, зарывшись лицом в подушку, разражаюсь рыданиями. Наплакавшись до икоты, выпиваю-таки принесенный Вероникой стакан воды и закусываю таблеткой. Половинка меня, не смирившись с безысходностью ситуации, взваливает на себя вторую, покончившую с собой от отчаяния, и отправляется на поиски выхода. В прямом и переносном смысле. Я воровато высовываюсь в проем двери. Узкий коридор. Розовые стены, дорожка пола в переплетенных хитроумным орнаментом елочках паркета. Проследив взглядом направление этих елочек, утыкаюсь в черную лохматую кучу. Куча, заслышав скрип двери, вычленяет из общей массы громадную ушастую голову, и направляет в мой адрес угрожающее «ррррррр». «Хорошая собачка» дребезжу испуганным голосом я, впиваясь в дверную ручку. «Кому хорошая собачка, а кому «осторожно, злая собака! Ты, закутанная в простыню опухшая иностранка, явно относишься ко второй категории» отвечает мне потомок пса Баскервилей. Почувствовав некий недостаток аргументов для продолжения этой словесной битвы, я корчу кривую гримасу «scuzatti», и исчезаю в укрытии своей тюремной камеры. Итак, побег, коим хвастался в своих мемуарах Джакомо Казанова, отменяется. Спокойно выйти через центральную дверь мне не позволит шерстистый враг человека. Остается оконце. Если мне и удастся протиснуть свои ягодицы в узкий просвет, то как, не обладая сверхъестественными умениями Человека Паука сползти, не повредившись, по отвесной, не богатой фресками и балконами стене, ума не приложу. Остается еще один весьма распространенный вариант бегства. Надо при помощи ловкости рук и зубов раскромсать простыню на длинные полосы, которые связанные между собой, образуют веревку. Вот только спускаться по этой веревке мне придется голяком, потому как упомянутая простыня служит мне единственной одежкой. М-да, похоже, что хитроумный побег из лап злодеев придется отложить до более удобного случая. Остается только уповать на то, что таковой представится до наступления моей полной нравственной деградации в этой клоаке разврата.

— Я принесла тебе обед, – появляется в комнате Вероника.

Я, прищурившись, рассматриваю поднос. Героиня почитаемых Артуром фильмов вскочила бы сейчас с кровати, двинула бы этой тюремщице пяткой в нос, обварив ее принесенным супом. Выскочив в коридор, прикончила бы разбушевавшегося пса, вонзив ему в ухо выловленную из супа ложку. Дальше можно добавить небольшую потасовку между обнаженной героиней и десятком накаченных лысеголовых охранников. Уверена, что именно на этой сцене, представляющей собой апофеоз мужских кинематографических фантазий, зрители бы так и прильнули к экранам телевизоров. А если на заднем плане еще пустить футбол…

А суп-то пахнет вкусно. Я не ела уже, кажется, миллион лет. С момента сотворения человечества.

— В ванной есть крем для лица, – вещает Вероника, наблюдая, как я с жадностью хлебаю овощную мешанину, – Намажься, отек снимет.

— А мне и в отеке неплохо, – отвечает парижанка, которая еще недавно преследовала каждый прыщик и морщинку с рвением монахов Инквизиции.

— Если хочешь попасть в массовку к клиентам низкого уровня, можешь оставаться как есть. Они всеядны.

В массовку я не хочу. Я хочу домой, с малогабаритный уют своего парижского угла.

— Вероника, – ною я, мгновенно сменив тактику, – Будь человеком. Помоги… Ну, хотя бы звонок другу.

— Я за тебя головой отвечаю. А голова мне еще пригодится, – безаппеляционно заявляет она, забирая пустую тарелку.

«Зачем тебе голова? Ты же другим местом работаешь.» порываюсь съязвить я, но вовремя сворачиваю в трубочку непрозорливый язык.

— Ты лучше соберись и постарайся завтра реабилитироваться. Вчера тобой очень были не довольны.

Будем надеяться, что моя вчерашняя реакция на наготу того извращенца навсегда отобьет у него тягу к подобного рода развлечениям. Если некуда деньги девать, пусть лучше вложит в пластику. Или африканским детишкам поможет.

— И что, если реабилитируюсь, меня повысят в звании? – булькаю наполненным супом ртом я.

— Будешь хорошо работать, повысят, – со скучающим видом обещает Вероника.

— А платят хорошо?

Надо знать хотя бы, за какие такие коврижки я продаюсь с потрохами дьяволу.

— В начале ничего не платят. Если понравишься клиентам, выделишься из общей массы, тогда уже сможешь говорить о заработке.

Так сказать, неоплачиваемый испытательный срок.

— Ты выделилась? – не выдержав, хамлю я.

Вероника, молча, забирает у меня выскобленную до блеска тарелку и выходит из комнаты. Я возвращаюсь к единственному доступному мне в сложившийся условиях занятию – оплакиванию собственной загубленной жизни. За ним и провожу остаток вечера и часть испещренной тревожными дырами в одеяле сновидений ночи.

Завтрак мне приносит незнакомая итальянка, которая на все мои разноязычные вопросы только разводит руками и непонимающе мотает головой. Время до обеда я коротаю за беседами о смысле бытия с моим лохматым стражем. Устроившись в позе лотоса на пороге комнаты, я пересказываю этому безэмоциональному, но терпеливому слушателю свое детство, юность, первые влюбленности и следовавшие за ними разочарования. Из гущи воспоминаний меня не самым вежливым образом извлекает утренняя итальянка, явившаяся покормить будущую труженицу постельной сферы. Еда не отличается ни разнообразием, ни гастрономической ценностью. Закончив трапезу и получив выраженный на инородном наречии, но с весьма понятными интонациями запрет общаться с животным, я забираюсь под одеяло и принимаюсь считать трещинки и подтеки на потолке. Когда солнце за окном облачается в оранжево-красный вечерний наряд, на пороге моей комнаты возникает низкорослый жилистый мужичишка с черными кудрями и типично итальянскими чертами иссушенного временем лица.

— Одевай и иди за мной, – командует прибывший, бросая на постель одежный сверток. В нем обнаруживаются джинсы не первой свежести, майка с пошлой надписью I love Venice и пара нещадно изношенных кроссовок. Не совсем мой стиль, конечно, но не думаю, что спор в данной ситуации был бы уместен. Послушно одеваюсь, укрывшись за дверью ванной, и выхожу следом за сухарем. Мы спускаемся по лестнице вниз. На выходе из дома, провожатый хватает мою кисть и сжимает ее с такой силой, будто задался целью раздавить суставы.

— Куда мы идем? – задаю я глупый вопрос без особой надежды на ответ.

Такового я вполне предсказуемо не получаю. Опытный гид из фирмы Venise Experiences ловко снует по путаному лабиринту улочек. Перед моими глазами мелькают неправдоподобные номера домов, похожие больше на исторические даты: 1845, 1989… Я пытаюсь на всякий случай запомнить дорогу, но мало в этом преуспеваю. Мой конвойер резко тормозит перед невыразительной дверью цвета бордо и, ухватившись за кольцо, торчащее из пасти бронзового льва стучит им о дерево. Внутри происходит какое-то шабуршание, сиплый голос что-то спрашивает по-итальянски. Жилистый хрипит в ответ неразборчивую фразу. Дверь приоткрывается, и он толкает меня вовнутрь. Товар сдал, товар принял. Меня скептическим взглядом изучает дородная мадам лет пятидесяти в расшитом замысловатыми узорами халате.