Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий - Блашкович Ласло. Страница 60

Вас зовут?..

Все мы братья и сестры, — неуверенно произносит она, и я догадываюсь, что она припоминает заученный текст, вызубренные инструкции. Пардон, — кланяюсь я и выхожу из комнаты, над раковиной принимаю горсточку пестрых таблеток. Вернувшись, застаю ее разглядывающей фотографию, на которой я стою рядом с Тито.

Значит, чтобы вместе читать, — стараюсь помочь ей справиться с неловкостью, и ставлю перед ней чашку.

Да, здесь или в храме, — предлагает Златица, стыдливо прихлебывая мой чай из маковых коробочек.

На кончике языка у меня вертится старое присловье о религии как опиуме для народа, но все-таки сдерживаюсь, кто знает, может быть, испугается. И, конечно же, замечаю, как она неопытна, совсем как пропагандистский подмастерье, миссионеры Иеговы (я это знаю) — весьма ловкие соблазнители и ухажеры, берут тебя в захват как рестлеры, где угодно и как угодно. Сразу видно, что Златица не такая, более невинная, признаюсь, поначалу я ценил ее за то, что в ее случае все дело в гуманитарных посылках, которые верующие получают из-за границы, я полагал, что эта малышка-фальсификатор принадлежит еще к трем-четырем щедрым, одурманивающим церквам, это как-то больше шло к ее смеху, ее профилю. Я подозревал, что она связалась с ними в поисках приключений, новых лиц, от скуки. (Следить за свидетелем Иеговы — прекрасная завязка плутовского романа, не так ли?)

Потом я узнал про порок сердца у ребенка, переливание крови, осложнения, про утверждение Анны, что это прямой путь к проклятию, про догму о душе и крови. Это запутывало дело.

Угадайте, кого вы мне напоминаете, — кокетливо улыбнулась Златица. Надо же, и она соображает, а меня, можно сказать, осенило!

Вы — вылитый он, — она, почти не смущаясь, постукивала тем самым, обгрызенным, ногтем по застекленной фотографии, которую только что рассматривала.

Нет, Библии у меня нет, — говорю. — И времени тоже. Прошу вас.

Что такое с вашим лицом, — спрашивает она озабоченно и отставляет чашку так непритворно, что я засомневался. Но вижу себя униженного и обобранного, с пальцами, сломанными твердым переплетом и корешком Святого писания.

Мне плохо, — говорю. — Мне плохо.

Саша Кубурин не любит фильмы про детей. Я уже говорил об этом? Те, другие — да. Часами торчит в видеотеке, перебирая кассеты для взрослых, словно они чем-то отличаются друг от друга. Что хочу, то и делаю, — бормочет он, роясь в пустых коробках, как будто пытаясь что-то вспомнить.

Феллини порнографического кино, нахваливает реклама на пестрой упаковке, загаженной изображениями голых человеческих тел, сокрушаемых любовными усилиями. Феллини? — с отвращением удивляется Сашенька и запихивает кассету подальше. Этот бесконечно надутый тип имеет в виду сцены с обнаженной натурой типа Виллендорфской Венеры, хозяйки табачной лавки, которые задушат весь похотливый мир величественными грудями, или ненасытную похоть масонской нимфоманки, свободные желания которой внушают страх мелкой душонке? Или, хуже того, этим сопоставлением деятель кино возвещает о своих неуклюжих претензиях на искусство, если только он не постаревший подросток-онанист, готовый на все, лишь не быть одному? Засунь еще дальше эту жалкую кассету, мой стражник с башни, подальше от толп несчастных, взыскующих истинной, документальной любви…

Что-то в этом роде Сашенька собирается заявить сонной девице за прилавком, может, и говорит ей это, черт его знает, он пьян, или она пьяна, не все ли равно, назавтра он вряд ли что вспомнит, затемненную пленку и ощущение слабости, которое делает нас людьми. Только не Феллини, возможно, Пруст, Пруст порнографического кинематографа, обладающий вкусом, терзающим тело. О чем-то подобном думает Саша Кубурин, точнее, излагает свои мысли Стриберу, своему товарищу, но только мысленно, словно тот здесь, а вообще-то Саша лежит на полу у кровати, куда его столкнула Златица, или его кошмар, он в этом не уверен. Лучше всего твердо придерживаться амнезии. Ни о чем не иметь понятия, это полезно для здоровья.

Несмотря ни на что, получается, что Кубурин — один из тех, кто живет внутри себя, в некотором роде в изоляции, в оцепенении. Как вампир. Когда время от времени выходит наружу, то теряет рассудок. Напивается, как одержимый, мрачнеет и начинает дергать всеми членами. В своем взбрыкивании бывает грубым, а и языком мелет точно так же. Все это бред, лунатизм, лихорадочная активность. Топчется на месте, как заводная игрушка, пока подпруга не ослабнет, пока батарейка не сядет. И оттуда прямо в сон. А как проснется, опять ни с места. Не видел я более стойкого стремления забыться, чем у впечатлительных людей, с детства помнящих обиды.

Кто-то скажет, что я описываю себя, но это верно лишь отчасти. Доктор замечательно сказал: я только в самом начале болезни, годы пройдут, процесс непредсказуем, пока не завладеет мной полностью, пока не опустеет мозг, и я не стану счастливым. А пока что это история с редкими вылазками, малыми порциями сенильности, или погружением в пьянство без алкоголя. Я все еще в здравом уме. Ай, ай, слышу себя, как зову, но если спросят — кого, то я не могу вспомнить.

Порнографический фильм — суррогат скучной жизни, — пересказывает Сашенька Кубурин прочитанную в газете статью. — Смотри, здесь говорится, что мужчина — существо, склонное к промискуитету, поэтому лучше вместе смотреть порнофильмы, чем волочиться за другими женщинами.

Где это пишут, — Златица отнимает у него газету, и пристально вглядевшись в текст (с некоторых пор она боится, что у нее потихоньку портится зрение), говорит:

Здесь могут написать что угодно, только я не могу вспомнить, когда это ты познакомился с автором статьи (кстати, он, скорее клинический случай, чем клинический психолог), откуда он так хорошо тебя знает? Ты его в «Форме» нашел, или в каком-нибудь еще более неформальном месте, например, перед магазином, где ты напиваешься с бездомными? А может, ты написал ему и пожаловался?

Это универсальная, абсолютная категория, — теряется мужчина.

А сейчас ты перешел на бокс? Легко у тебя получается!

Этот закон распространяется на всех, — Сашенька устало протягивает руку…

Когда-то ты утверждал, что ты единственный в своем роде, а теперь потерялся в толпе?! И, пожалуйста, не прикасайся ко мне, от твоих нежностей остаются синяки и появляется экзема…

Фильм продолжается. На мгновение оба умолкают, а тут и стоны переходят в вопль настоящего или притворного оргазма, как будто сцену снимают камерой, установленной у входа в маленький несуществующий ад, в котором тяжко трудится Мадонна. Из-за страшных голосов иногда боюсь уснуть.

Я что-то запутался, сколько уже ребенок молодой пары в больнице. Недолго, думаю, но с памятью у меня, как я сказал, плохо, я в этих подсчетах теряюсь. Ребенок, собственно говоря, грудной, и легко выяснить возраст, если будем двигаться неспешно и чаще останавливаться для передышки. Сегодня 9 сентября 1990 года, мои именины, святых Иоакима и Анны. Святой Иоаким был сыночком Варпафира из колена Иудина, потомком царя Давида. Анну выдали в Назарет за упомянутого Иоакима. Пятьдесят полных лет они прожили в браке без детей, и только в преклонном возрасте родила Аннушка Марию, пресвятую Богородицу нашу…

Но нет нужды так углубляться, хотя лучше всего я помню то, что слышал раньше. Довольно знать, что сегодня мы славим святую семейную пару, только я не стал бы приправлять эту историю пошлыми аллюзиями, Иоаким и Анна, дедушка и бабушка Иисуса, этого более чем достаточно.

Ребенок этот, даже не знаю, как его зовут (есть ли у него вообще имя, все ведь случилось с кинематографической быстротой), я слышал, родился с пороком сердца, то ли сердце не с той стороны, или еще хуже, не знаю, мне всегда от чужих диагнозов сдавливало грудь, думаю, было что-то генетическое, никуда от этого багажа не денешься. Ребеночка не видел, я из тех, для кого все младенцы на одно лицо (да и люди тоже, раз уж мы об этом).