Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand". Страница 203

Жюли так и осталась сидеть в кресле, не в силах сдвинуться с места. Пожалуй, это был окончательный конец той жизни, к которой все они привыкли. Да, в ней было достаточно ссор и косых взглядов, но что-то удерживало их от разрыва, все было привычно настолько, что даже не хотелось обижаться на сказанные в пылу ссоры слова. Иногда, это было редко и в основном по ночам, Жюли надеялась на то, что однажды они все же смогут примириться друг с другом. Но теперь этому уже не суждено было сбыться.

Невидящим взглядом маркиза Лондор оглядела комнату и как во сне, не задумываясь, подняла с пола книгу, которую уронила в самом начале этой сцены. Теперь она даже не помнила, о чем читала в тот момент, когда на пороге гостиной появилась Моник и в один момент окончательно разрушила привычное для них течение жизни. Наверху раздался негромкий плачь Дианы и Жюли, сбросив себя оцепенение и отложив книгу на диван, встала и поспешила в комнату дочери.

***

Впервые за долгое время «Вилла Роз» не знала своего обычного оживления. Если бы не редкие вскрики Дианы-Антуанетты, то можно было бы подумать, что в поместье нет ни одной живой души – настолько безжизненной было царившая в нем тишина. Все было наполнено той безысходностью, осознание которой подавляет всякое желание что-либо делать. Эта безысходность, полная отрешенности и безразличия, была в каждой складке портьер, в каждом бокале и чашке, пропитала чехлы подушек, скатерти, белье в шкафах, продукты в кладовой. Даже сад и прилегавшие владения постепенно проникались и напитывались этим. Вряд ли бы кто-то смог припомнить, когда ещё такое оцепенение безраздельно властвовало в этом месте. Никто ничего не делал, потому что не знал, что следует делать, а, может быть, потому что не желал ничего делать, решив пустить все на самотек. Даже деятельный Жак, который находил себе занятие что бы не происходило вокруг, бездействовал.

Выносить это Жюли больше не могла. Моник вела себя так, словно в произошедшем нет ни капли её вины и, поддавшись всеобщему оцепенению, сидела в саду под старой яблоней, задумчиво глядя в даль. Это безразличие казалось показным и раздражало Жюли ещё и потому, что на Иду было жалко смотреть. Виконтесса Воле всегда была сердцем «Виллы Роз» и теперь это сердце остановилось. Жюли желала сделать хоть что-нибудь, чтобы, наконец, вернуть сестру к жизни и напомнить ей о том, что она собиралась бороться до самого конца, но Ида верила, что это и есть конец. Впрочем, маркиза де Лондор не могла отрицать, что так оно и было. Поступок Моник нельзя было назвать иначе, как предательством, учитывая то, сколько Ида сделала для неё, а предательство, обыкновенно, клало конец всему, особенно желанию сопротивляться дальше.

Разговаривать с Моник Жюли не желала и не видела смысла. В воскресенье все они сказали друг другу достаточно и повторять эти слова совершенно не хотелось. Пожалуй, даже извинения Моник, пусть даже и искренние, не могли бы исправить ситуацию. Все было кончено и это было очевидно. Но Жюли не могла и не желала бездействовать, а так как самостоятельные поиски решения не дали никаких результатов, она решила обратиться к тому, кто почти всегда и во всем поддерживал Иду и теперь, несомненно, тоже должен был встать на её сторону. После позднего завтрака, проведенного в молчаливом одиночестве Жюли, дав последние указания Люси, которая оставалась с Дианой, отправилась к Клоду.

В поместье Лезьё царило точно такое же оцепенение, что на «Вилле Роз», с той лишь разницей, что здесь оно было наполнено спокойствием, а не безразличием. Клод, хоть ему это и стоило больших трудов, уже свыкся со смертью брата и даже с осознанием причастности к этому Моник, и дом постепенно вернулся к прежнему ритму жизни. И хотя его реакция на теперешнее положение Иды и была достаточно бурной и несдержанной, он принял эту правду куда быстрее и легче, чем мог бы ещё полгода назад. Нельзя было сказать, что Клод обрел бесчувственность, скорее, он просто свыкся с мыслью, что в их семье вряд ли когда-нибудь все станет так же хорошо, как было когда-то. Он прекрасно знал, что не имеет права впадать в уныние и убивать себя, когда на него надеются столь близкие ему люди. Ида, которая сама нуждается в помощи, вряд ли сможет протянуть ему руку, чтобы помочь подняться, а Эдмон, один только спокойный вид которого заставлял брать себя в руки, был далеко и, видимо, не собирался возвращаться.

Жюли застала Клода в кабинете за старательным переводом отрывка какой-то пьесы на немецкий, который Клод не оставлял попыток выучить в совершенстве. Отложив бумагу, он внимательно посмотрел на кузину, откинувшись на спинку кресла, и сказал:

— Я был вчера в церкви. И даже хотел зайти к вам, чтобы поговорить с Идой о том, что она несколько переходит грань.

— Боюсь, сейчас Ида, как собеседник, совершенно бесполезна, — покачала головой Жюли. Клод тяжело вздохнул и сжал пальцами переносицу.

— Да, я подумал о том, что произошло что-то ещё, — наконец прошептал он. — Иначе бы ты выглядела куда более спокойной.

— Клод, это все Моник, — проговорила Жюли, совершенно не обращая внимания на слова кузена. Клод поднял голову, с недоумением глядя на сестру, и переспросил:

— Что?

Что еще могла наделать его младшая кузина, кроме того, что уже было ею совершено и лежало на её совести? Или, не приведи Господь, Жюли узнала о её роли в смерти Жерома? Сказать ей об этом могла только Ида, но она чуть ли не собственной жизнью поклялась молчать об этом и унести эту их страшную семейную тайну с собой в могилу.

— Это все Моник, — почти без эмоций, выражавших её отношение к ситуации, повторила Жюли. — Она знала про Иду и герцога Дюрана. Стала случайной свидетельницей одной из их встреч.

— Жюли, уж не хочешь ли ты сказать, что это она была тем человеком, который положил начало этому слуху? — Клод покачал головой, говоря тем самым, что слабо верит в то, что Моник оказалась способна на такое. Это противоречило элементарному понятию здравого смысла, так как Ида могла ответить не менее ужасным откровением. И, Клод никогда бы не сказал этого вслух, даже столь недальновидная и несообразительная особа, как Моник, должна была понимать это.

— Она сама призналась нам в этом, — сказала Жюли все тем же ровным тоном, который помогал ей сохранить спокойствие.

— Вот так просто? — воскликнул Клод и в его голосе было куда больше возмущения, чем удивления. Жюли молча кивнула.

— Она рассказала об этом мадам Бонн и Катрин Алюэт. Наверное, лучших исполнительниц для такой работы и нельзя было найти.

— Я боюсь даже представить, что произошло после этого с Идой, — вздохнул Клод и растерянно оглядел свой кабинет, словно видел эту комнату впервые.

— Она была сама не своя, — кивнула Жюли. — Я никогда не видела её такой. Даже не представляю, что теперь делать.

— Послушай, — Клод опустил голову на руку и потер лоб, — я знаю, что отношения между вами никогда не были хорошими, но может быть Моник сказала это нарочно, чтобы причинить Иде ещё большую боль? Ты же помнишь, она с самого начала вела себя так, как будто ей ничего не известно.

— Вот именно, Клод, она вела себя так, как будто ей ничего не известно! — воскликнула Жюли, не в силах больше сдерживаться. — Она все знала и лишь ждала удобного случая!

Клод резко поднял голову и взглянул на кузину.

— Удобного случая? — переспросил он. Жюли усмехнулась, но усмешка её не выражала отношения к собственным словам или ситуации в целом:

— Она бы не посмела сделать это, если бы твой друг не покинул нас. А теперь, когда Ида уже больше не нужна ему, Моник смогла отмстить за то, что он предпочел её.

— Предпочел её… — в полголоса повторил Клод, словно надеялся, что это поможет ему быстрее осознать услышанное. Отдельные фрагменты, эпизоды, как ему казалось мало связанные, теперь отчаянно желали сложиться в одну картину. Если Моник и в самом деле тоже была влюблена в герцога Дюрана, значит с того самого момента, как она узнала о его связи с Идой, её должны были терзать нестерпимые ревность и зависть. Оба эти чувства должны были вызывать почти постоянное раздражение, но Клод не имел удовольствия часто наблюдать за Моник, чтобы знать действительно ли она почти всегда пребывала в дурном расположении духа. И, эта мысль казалась ему абсурдной, он готов был допустить уже почти что угодно, не стала ли эта злоба тем, что толкнуло Моник на убийство? И знал ли о чувствах младшей Воле сам герцог Дюран? Отчего-то Клоду казалось, что знал. Ведь не просто же так он желал поговорить с Моник после смерти Жерома, сказав, что у него есть свои причины желать этого разговора. Что если Моник призналась ему в своих чувствах, но была отвергнута и её злоба и раздражение стали ещё сильнее, подпитываемые теперь ещё и пережитым унижением?