Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 68

— Что ещё мне остаётся делать? Плакать? — её голос слегка напряжён, а руки, сложенные на коленях, упрямо дёрнулись.

Антон вздохнул, надеясь, что проснувшееся в груди уляжется и что он не скажет слов, которые были готовы сорваться с языка.

— Я буду ждать тебя до утра, Соловьёва.

Испугалась. Смотрит широко открытыми глазами, в которых нескрываемый испуг. А руки сжались сильнее.

Успокойся.

Ради Бога, это всё так глупо.

Опираясь руками о стену, Антон чувствовал, как крупные капли катились по лицу, стекая тонкими струйками с подбородка. Боже, пусть они просто вымоют всё это из его головы.

Как-то раз утром он проснулся и осознал: всё, что его окружает, — чужое. Каждый миллиметр этой комнаты пропитан его запахом, но это всё — не то.

Эта кровать в комнате. Он спит — пытается — в ней в преддверии утра, прикрывается одеялом в холодную ночь. Но тогда он понял — она не его.

И вся эта жизнь — будто бы она чужая. Украденная.

А она пришла, и... и... и всё. И всё это стало их.

«Вы когда-нибудь чувствовали себя одиноким? Будто спешили, спешили, торопились за всеми куда-то, потому что там — что-то важное… Так ведь обещали. А потом на секунду оглянулись и поняли: никого уже нет».

Ты была так права, Таня.

До половины второго он честно не спит, прислушиваясь, но потом глаза закрываются сами собой, и хронический недосып даёт знать о себе: Антон засыпает, но даже и во сне, кажется, ждёт её. Привычно просыпаясь каждые сорок минут, каждый раз он думает пойти к ней, но не решается.

А без четверти четыре Соловьёва приходит сама. Она всё так же не в силах рассказать, но сил у неё ещё достаточно для того, чтобы просто лечь рядом, задев коленями спину Антона. Он спит чутко и чувствует её рядом с собой, открывает глаза и выдыхает — с облегчением.

— Ты пришла, — говорит он то, что думает, и приподнимается на локтях.

Он смотрит на неё сквозь темноту и чувствует, как огромный умирающий мир сводит себя до её пределов.

Теперь-то всё хорошо.

Она почти спит, и он накрывает её одеялом, не двигается, не прикасается, а ложится на лопатки, закрывает глаза и говорит всё, что хотел сказать уже много часов:

— Знаешь, что было написано на перстне царя Соломона? «Всё проходит», Соловьёва, — шепчет он, улыбаясь своим мыслям, и поворачивает к ней голову: Соловьёва спит. — И это тоже пройдёт. Не нужно ждать того, кто уже никогда не вернётся. Нужно просто верить: они есть, где-то там, где-то очень высоко, и они смотрят на нас. Они не вернутся, но они всё ещё есть. Ты должна понять это. И папу своего простить. Хорошо?

Спи.

Ты пришла — это главное.

«Теперь-то всё хорошо», — думает он, закрывая глаза. Всё наладится, она всё переживёт.

Понедельник — прекрасный день.

Середина января выдалась дождливой и до ужаса противной, но они не замечали этого. Они вообще мало что замечали, кроме того, что было нужно.

— Становись! Поправить обмундирование! Что, в игры играть приехали?! В солдатиков играть?! Война для вас уже началась!

В тот самый-самый первый день Таня, приехав в Мяглово, учебный центр в пятидесяти километрах от Петербурга, долго щурилась, прежде чем обнять подруг: она их попросту не узнала. И... нет, лица остались те же; новых морщин не появилось, новых складок не легло между бровей, но что-то такое новое, сосредоточенное было в фигуре, во взгляде у каждой, что на секунду ей подумалось: она не знает этих людей.

Первой ночью, умирая от усталости, холода и голода, они лежали в кроватях, все пятнадцать человек, в одном большом помещении казармы.

— Пробил час! — многозначительно провозгласила Машка, услышав щелчок.

— В смысле, чайник вскипел? О Боже, ну когда ты начнёшь говорить нормально?

— Всё в руках судьбы!

Таня села на кровати, пристально посмотрев на Машку, но и тогда не узнала её.

Что это? Что с ними?

Что с ней?

— Время пошло! Запоминай внимательно каждую деталь!

Валера впивалась глазами в предметы, разложенные на столе у майора, явно нервничала и явно очень старалась. Через тридцать секунд майор закрыл вещи какой-то тряпкой.

— Давай.

— Компас, четыре... нет, три петлицы, пуговицы, два карандаша, фантик от конфеты, кольцо...

— Всё?

— Всё.

— Плохо! — прямо в лицо ей выплюнул майор.

— Да я всё назвала, — обиженно протянула Валера.

— Не всё! Калибр гильз? От какого оружия? Цвет петлиц? Из какого металла кольцо? Какого размера и формы пуговицы? Какого цвета карандаши?

Они стреляли очень много и не жалели патронов, правда попадали не так уж часто.

— Огонь.

Посмотрев в бинокль, Сидорчук побагровел.

— Бондарчук, твою налево, тройка на семь часов! Тройка, слышишь?! Ещё раз! Огонь!

Дело близилось к девяти вечера, и Настя была готова разрыдаться.

— Да чтоб тебя! Ты бельмо на глазу армии, понимаешь?! Двойка на десять часов!

— Товарищ... я не могу, не знаю, не получается, — всхлипнула она.

— Не можешь — ну и выметайся отсюда к чёртовой матери!

Каждые три дня — марш-броски с полной выкладкой. Тане временами казалось, что однажды она, падая животом в талый снег, просто умрёт.

— Терпеть, терпеть! Подтянулись! Что, грязи испугались, а? Ниже головы, ползём! По-пластунски, по-пластунски, Широкова, а не на четвереньках! Откляченная задница — лучшая цель для врага! Убита! — Таню за штаны вытащили из лужи, сверху которой была натянута колючая проволока, больно ударили длинной палкой по попе и отволокли в сторону.

Она перевернулась на спину и закрыла глаза, ощущая на щеках моросящий полудождь-полуснег.

У неё всё хорошо.

Риты нет, но она, слушая в ту самую ночь Антона Калужного, кажется, кое-что понять сумела; может и нет, но теперь она точно знала: она отомстит.

Десять за одного — смешная цена; Таня убьёт двадцать, тридцать, сотню. Она не остановится.

Им не давали писем, потому что считали, что эти нюни помешают службе. Им не разрешали выходить за пределы учебной базы. Днями напролёт они видели одни и те же лица.

И Антона Калужного здесь тоже не было. И он, и его голубая квартира, и его милая сестра — всё это осталось где-то далеко-далеко, за пределами её сознания. Таня только иногда, трясясь от холода под тонким одеялом, вспоминала тёплые-тёплые руки лейтенанта.

Как-то так случилось, что в какие-то несколько недель едва ли не у половины девчонок кто-то погиб: братья, отцы, друзья. «Это война», — говорили все вокруг, и все держались, хоть и плакали по ночам.

В одну из таких ночей они поклялись друг другу стать хорошими снайперами.

В середине марта всё становится проще: погода налаживается, и теперь они, по крайней мере, не бегают по колено в воде.

В середине марта всё становится как-то легче, и офицеры начинают смотреть на них не с недоумением и презрением, как прежде, а скорее с долей сочувствия и понимания.

— Тридцать секунд пошли.

— Три винтовочных гильзы калибром 7.62, две гильзы от пистолета ТТ калибра 7.62, две металлические пуговицы золотистого цвета с двумя отверстиями, одна зеленая пуговица с четырьмя отверстиями, коробок спичек с оторванной этикеткой и три карандаша, два синих и один красный.

В середине марта они начинают проводить в тире почти всё своё время.

— Не зацеливай, не зацеливай, — говорит Тане Сидорчук. В прицел СВД она чётко видит мишень. Выдохнуть, вдохнуть, почувствовать удары сердца. Таня спускает крючок.

— Девятка на восемь. Молодец. Целься чуть правее и выше. Ещё раз.

Таня стреляет ещё, ещё и ещё раз.

— Десять, — в конце концов говорит ей Сидорчук и впервые улыбается.

Марш-бросок, оказывается, не так страшен, если бежать не по грязи.

— Шире шаг, подтянись! Упали, скользить, ниже головы, винтовки выше! Нормально. Уложились.

Когда они уже отходят, майор тихо добавляет, но Таня, как будущий хороший снайпер, слышит:

— Даже на две минуты меньше.