Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 70

— Покажи, где лежат, — вздохнул он, только сильнее сжимая пальцы в кулаки.

Красильников дёрнул плечом, будто приглашая следовать за собой, и прошёл в комнату досуга, отпер шкаф, начал доставать толстенные карты и выкладывать их на стол перед Антоном. На самом деле, работа была тупее некуда: нужно было просто посмотреть группу крови и резус-фактор каждого курсанта и вписать их в личные жетоны. Но почему-то заниматься этим обычный курсант не мог. «Это очень ответственно», — зазвучал в голове голос Семёнова, и Антон быстро открыл первую карту, отмахиваясь от этого гадкого звука.

— Товарищ старший лейтенант, — он поднял голову и встретился взглядом с Красильниковым. — Всё.

— Хорошо, иди.

Красильников быстро кивнул, не отрывая от Антона взгляда из-под тошнотно-светлых бровей. Что могло понравиться Соловьёвой в нём? Эти соломенные лохмы? Что могло понравиться Красильникову в ней? Этот вечно полный надежды взгляд серо-голубых глаз?

Что у них? Что, мать его, у них? Антон задавал себе этот вопрос сотни раз и никогда не мог понять правду. Когда она, быстро сбегая с крыльца КПП, порывисто брала его за руку и хохотала, обнажая белые зубы, он, стоя за стеклом, зло сжимал губы и кулаки в карманах, чувствуя: да, это оно. Вон она, вон он, она держит его под руку и смеётся. Что тебе ещё нужно? Она никогда не смеялась так для него. Он никогда и не хотел этого.

Иногда, когда он, по пути ругая всех на чём свет стоит, шагал по коридору учебного корпуса и видел, как Соловьёва, совершенно не выспавшаяся и усталая, сидела на скамейке, прислонившись к своему ненаглядному Марку плечом и закрыв глаза, то думал: нет, не оно. Даже когда Марк поднимал руку и гладил её по волосам. Антон просто чувствовал где-то глубоко внутри: не оно. И всё тут. Это как… как Мия и он. Мия тоже любила забираться к нему на постель и класть голову на плечо. Это не оно.

Или оно?

Он прекрасно знал, что никогда не спросит об этом ни у Соловьёвой, ни у Красильникова. Но врать себе о том, что ему наплевать, тоже уже не мог.

Красильников быстро вытащил из кармана какую-то бумажку, быстро пробежал по ней глазами, загнул один угол и положил перед Антоном. Почерк Соловьёвой, небольшой, аккуратный и округлый, узнавался без труда.

Чёрт. Это… Это оттуда. От них, от неё, и почему-то ему так больно и страшно, что пальцы, перебирающие карточки, на секунду дрогнули. Видел он уже одно такое письмо. И его Соловьёва едва пережила.

— Что это?

— От Тани, — быстро кивнул Красильников, отворачиваясь к окну и складывая руки на груди.

— От какой Тани, Красильников?

— Если вам не надо, я заберу, — он вдруг резко обернулся и зло потянул письмо со стола. Прежде чем подумать, Антон прижал лист рукой.

Ты ведь в курсе, что ты делаешь, Антон?

Ты идёшь на дно.

— С чего ты взял, что это мне нужно? — сжав зубы, проговорил он.

Красильников убрал руку, отошёл и снова отвернулся к окну. Взять сейчас этот белый помятый листок — значит окончательно всё признать. Ты ведь знаешь это, Антон?

— Сержант… — угрожающе начал он, но Красильников, обернувшись и уперев руки в стол, пристально посмотрел на него и перебил:

— Почти лейтенант. Мне правда надо сказать, почему оно вам нужно?

Не надо. Ты всё знаешь. И Тон — он тоже всё знает и понимает.

Вопрос «Что делать» плавно перерастает в «Как с этим жить».

Антон быстро подтянул к себе листок, попутно разворачивая его, но Красильников тут же вырвал бумажку у него из рук, снова согнул пополам, глянув совсем враждебно, и пальцем ткнул в нужную строчку.

Секреты. Прекрасно.

Ты, пожалуйста, Марк, больше так не делай. Я ужасно рада получить от тебя письмо, и всё-таки это запрещено, и у девчонок письма если находят, то сразу жгут. Прости, пишу всё скомканно, потому что этот твой курсант (прости, не запомнила имя), который привёз «секретную» (это он так говорит) почту, засобирался резко уезжать.

У меня всё хорошо, Марк. Зимой было тяжеловато, погода жуткая, да и мы ещё не привыкли, а сейчас всё замечательно, снег сошёл, грязь подсохла. Так что теперь командиры гоняют нас с чистой совестью. Ты не представляешь, наверное, я проползла по-пластунски за это время в общей сложности километров двадцать точно!

Здесь не только девчонки из ПВВКДУ, много просто со стороны, и ребята тоже есть. Поблажек, как ты сказал, нам не делают. Сидорчук (ты, кстати, знал, что он улыбаться умеет?) говорит, что на войне нет пола, все солдаты.

У девчонок всё почти по-прежнему. За Валеру не волнуйся, она как увидела письмо от Миши, которое ты передал со своим этим курсантом, так сразу расцвела. Сейчас вон сидит в уголке и читает. Судя по тому, как она улыбается, думаю, всё у него нормально. Ты посмотри, пожалуйста, если сможешь, ничего Надюше в училище от Сомова Виктора Николаевича не пришло? Она крепится, но очень мучается: скоро пять месяцев, как ни одного письма, а ведь это муж. У Маши Широковой убили брата, но это уже было месяца полтора назад. Она, слава Богу, пережила это более-менее и сейчас так же радуется всему, чему может. Только похудела очень. А Вика Осипова, помнишь, анорексичка наша? Так вот на той неделе извещение было, Артура Крамского, из-за которого она такой стала, убили. Рыдала она всё время, а потом Надя, разозлившись, взяла ей да и рассказала, как он ей с каждой второй изменял, пока она голодала. В общем, она хорошо так Вике мозги промыла, поорала немного. И что ты думаешь? Вика есть стала нормально, представляешь? В общем, Крамского, конечно, пожалеть бы надо, но у меня не получается. А за Вику я очень рада.

Я уже говорила, что у меня всё замечательно. Мы много учимся, я стараюсь, как могу, потому что, конечно, это уже совсем не шутки. Даже Машка за голову взялась. И Бондарчук даже! Вот она, великая сила знаний. Между прочим, сейчас допишу письмо и опять стану учить способы маскировки.

Я нормально, Марк. Я понимаю, почему ты так настойчиво спрашиваешь об этом, и спасибо тебе. Я нормально. Ты спрашиваешь, нашла ли я силы жить дальше. Конечно же, нашла, и говорить об этом мне даже странно. Вокруг столько ужаса, тысячи людей погибают каждый день, мы сдаём город за городом, Владивосток берут в кольцо, и Хабаровск горит.

В тот самый день, когда у Машки убили брата, мы говорили с ней об этом. И обе поняли, что наше единичное горе — оно ничто перед горем всеобщим. Конечно, оно никуда не денется, оно будет жить внутри нас много-много лет, но ради общего горя мы должны забыть о своём, вытереть слёзы, встать и защитить свою страну. Разве это не так?

Один очень хороший человек открыл мне очень простой секрет: люди, которых мы любим, не уходят навсегда. Не нужно их ждать — нужно просто знать, что они есть и смотрят на нас. Я чувствую Риту, Марк, и теперь я знаю, для чего мне жить.

Спасибо тебе. Увидимся почти через неделю на выпуске, верно? Ты же не думал, что нас не привезут выпускаться в Питер? Никогда бы не подумала, что выпускаться буду вместе с тобой. Уже не терпится увидеть на тебе парадную форму.

Твой курсант вырывает у меня бумагу, так что обними от меня всех.

До встречи,

твой лисёнок.

Лисёнок. Вот оно как.

Антон быстро отодвинул листок и встал. Нерешительный вопрос Красильникова о картах и паспортах он даже не понял, сразу вышел из комнаты. Нет, всё потом. Всё. Нужен свежий воздух. И — к Звоныгину как можно быстрее, пока ещё есть силы сделать то, что нужно сделать.

Уже распахивая дверь на лестницу, Антон обернулся и увидел застывшую, какую-то одинокую, помятую и несчастную фигуру Красильникова.

Что, Марк, и ты туда же?

И ты без неё никак?

— Я сделаю позже, не убирай, — как-то скомканно сказал Антон и спустя несколько секунд тихо добавил, содрогнувшись: — Спасибо.

Свежий воздух ожидаемо не помог. И если раньше Антон любил эту длинную дорогу от казарм до штаба, мимо общежития, плаца, КПП, спортгородка и учебного корпуса, то сейчас, шагая по нагретому асфальту и всё никак не приближаясь к этому долбаному штабу, он хотел выть. Слишком много времени. Слишком много ненужных мыслей в голове.