Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 75

Как у неё дела? Больше всего на свете она хочет поехать на фронт, но вечерами ей почему-то бывает так страшно, что хоть на стенку лезь. Таня без труда выбивает девяносто из ста, да только одна граната — и все её снайперские навыки окажутся не нужны. Одна пулемётная очередь — и станет уже всё равно, знает она наизусть или не знает тактико-технические характеристики СВД.

Всё это так непонятно, и ей на секунду захотелось рассказать, как бывает ей и больно, и страшно, но вместо этого Таня прикусила губу и выразила все свои переживания одним словом:

— Нормально, — и потом, спохватившись, зачем-то спросила: — А ваши?

— Пойдёт, — он усмехнулся, но не зло, и Таня снова отвернулась, почему-то опасаясь смотреть на Антона слишком долго. — Стреляешь неплохо.

— Не уверена, что это поможет мне, — едва слышно пролепетала она. Подумать только, дождалась похвалы от лейтенанта Калужного.

— Не будешь зевать — поможет. Только слишком ты для снайпера эмоциональна. Чего орать-то начала?

— Это было неожиданно, — нахмурилась Таня, не смотря на него.

— А ты думаешь, американский снайпер знакомиться с тобой будет? Здравствуй, Соловьёва, я вражеский снайпер, ты не пугайся? — Калужный усмехнулся, и Таня зло обернулась. Подумать только, какой умный. Только приехал, а уже обвиняет её в чём-то.

Вообще-то, и Таня прекрасно это понимала, все его обвинения заслужены, и всё-таки ей стало ужасно обидно, так что она зло пнула какой-то камешек, о который чуть не споткнулась, и выпалила:

— Американцы — это американцы! А вы… — она почему-то осеклась и добавила уже тише: — Это вы.

Несколько секунд (она кожей чувствовала) Калужный смотрел на неё пристально, изучающе, как-то незнакомо, но потом пробормотал, будто по привычке:

— Потрясающее умозаключение.

— Я вас слушать не заставляю, — тут же огрызнулась Таня.

Она очень хотела рассердиться, потому что это было бы проще всего. Привычно рассердиться, обозвать Калужного ненормальным эгоистом и спокойно жить дальше. Да только… он заговорил с ней. Улыбнулся, пусть и совсем чуть-чуть, спросил, как дела. Но дело было даже не в том, а, скорее, в странном чувстве, которое ощущала Таня.

Справа шумели деревья, под ногами расстилалась неровная дорога, рядом, стоит только руку протянуть, шёл человек, с которым в её жизнь снова пришла старая добрая сумятица, и Таня, дыша глубоко и смотря на небо, чувствовала спокойствие. Всё так, как должно быть.

Агрессии не было. Этот человек по-прежнему скрытен и ничего не рассказывает, он смотрит всё так же тяжело и временами колко, но между ними как будто исчезла какая-то преграда. Всё, что случилось с ней за эти месяцы, вся Танина усталость, стёртые пятки и колени, боль в простуженной от многочасового лежания в снегу пояснице, вечные недосыпы — всё это будто помогало ей ясней видеть Ан-тона Калужного.

Кажется, он не такой уж плохой?

А иначе почему ей так спокойно? Почему ей кажется, что только с ним рядом все шестерёнки её души на своём месте?

— Можно вопрос? — тихо спросила Таня, когда они уже почти прошли полигон. Антон неохотно ответил спустя минуту, показавшуюся ей вечной:

— Валяй.

— Что вы здесь делаете?

— К вам в няньки приставили. С вами поеду.

— Нет, — выдохнула она. Нет, нет, нет, только не это. Его ей там не хватало.

— Я так же Звоныгину сказал.

— Сработало? — с надеждой спросила Таня. Антон посмотрел на неё как на дурочку.

— Сама-то как думаешь?

Чрезвычайно информативный разговор.

Ладно. Нужно просто дойти до казарм, вот уже прошли плац, осталось каких-то двести метров, и можно будет зарыться в одеяло, обнять Валеру и просто переварить всё это.

Мимо них недружно, вразброд шёл усталый взвод девчонок бывшего третьего и четвёртого курсов. Видимо, возвращались с последних занятий.

Ладно. Ладно. Просто попасть в казарму. Потому что ей действительно есть о чём подумать.

Взвод уже ушёл за их спины, когда от него отделилась тёмная фигурка и подбежала к ним. Таня без труда узнала Завьялову.

— Я скучала, — ничуть не смущаясь Тани, прошептала она.

Поцеловала Калужного в щёку.

Убежала обратно.

Калужный поморщился.

Таня остановилась.

— Чего встала, пошли, — позвал он.

Значит… правда? Училище, особенно женская его часть, конечно, гудело слухами об этом, и сама Завьялова, когда её спрашивали о лейтенанте, таинственно улыбалась. Но это… Таня никогда не думала, что это вообще может быть. Что между ними что-то может быть. Она… она же Завьялова. Она же меняет парней, как перчатки. Она не думает ни о ком, кроме себя, и она такая... такая низкая.

А Калужный — он отвратительный, никто не спорит, и наверняка у него была целая куча женщин, с его-то внешностью, но все они представлялись Тане неопределёнными. Просто были когда-то и ушли. Он отвратительный, гордый, самоуверенный, резкий и грубый, но опуститься до того, чтобы с Завьяловой…

Он спал с ней.

Взаправду трогал её, и она его трогала, и это всё так противно и вообще не её дело, да только что Тане делать со слезами, набегающими на глаза?

— Соловьёва, пошли, говорю! — остановился. Обернулся. — Чего встала?

И эта рука, которой он разжимал её пальцы в день, когда после Ритиной смерти даже плакать не могла. Ладони, которыми он прижимал её к себе в метро, заслоняя всем телом. Его шея, к которой жалась Таня, плечи, которые обнимала так, будто он — это всё. Его голос, которым он говорил ей, подыхающей, о том, что всё будет хорошо.

Всё это трогала она.

Она трогала его губы.

Она…

— Куда ты?

Губы сжимаются. И пальцы сжимаются.

Нет, нет.

Хватит.

До свидания, Антон Калужный.

— Соловьёва, ты оглохла? — голос ударяется о лопатки, разбиваясь внутри неё.

Таня поводит плечом, Таня ускоряет шаг, Таня вытирает слёзы и твердит собственную мантру.

Заткнись.

Не сейчас.

Слабачка.

Закрой рот и вдохни.

Не смей истерить.

— Стоять! — орёт он ей прямо в спину, и по плацу разносится эхо. Она замирает, просто не может не замереть.

Только что дальше-то? Горло дерёт от невыплаканных слёз, которые она заталкивает обратно, и ей так больно, так больно, так больно…

Её разворачивают за плечи и дрожаще выдыхают у виска. И Таня больше не может, она громко всхлипывает и даёт волю слезам.

— Господи, Соловьёва, — шепчет он, слегка встряхивая её. — Ты чего?..

Тане так больно, что она готова зарыться лицом в его бушлат и плакать до конца дней, но его ладони касаются мокрого лица, и она мгновенно дёргается, отскакивает назад и с непонятной для себя яростью кричит на него:

— Чего? Сказать тебе, чего?! Ты… — она задыхается, всхлипывает, но снова ожесточённо выставляет вперёд себя руки, чтобы он не смел сделать и шага. — Ты… С ней… Господи, это омерзительно, это гадко, отойди от меня, не подходи больше никогда!

— Соловьёва, — он смотрит неверяще и делает в её сторону шаг, быстрый, порывистый, но она уже не может остановиться, отходит ещё дальше и плачет сильнее, размазывая слёзы по лицу. Плевать, что это плац, вокруг казармы, что их увидят и, наверно, будут обсуждать, но она просто не может сдержать в себе это огромное чувство.

Ей так больно, что сердце сейчас разорвётся.

— Вы… Два месяца! Я не видела вас два месяца, я думала, что ты… ты… Да чего я ждала, дура, чего я ждала! Вы такой же пустой, и мне противно стоять рядом с вами!

— Соловьёва, — повторяет он, вновь зачем-то вытягивая вперёд пустые ладони, и смотрит так стыло, будто просит о чём-то.

На секунду Таня думает, что шагнёт к нему, потому что это он и руки эти — его, но он был с ней, был с ней, и ей так горько и так гадко, что она всхлипывает в последний раз и кричит:

— Можете радоваться, я ненавижу вас так же сильно, как вы меня!

И уходит совсем.

Четверть ночи она рыдает в туалете, прижав колени к груди. Валера обнимает её, кладёт голову ей на спину и несколько часов подряд шепчет, что всё будет нормально, а это — просто нервы.