Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea". Страница 76

Тридцать первого марта вечером Сидорчук, перекрестив каждую, посадил тридцать три человека и лейтенанта на электричку до Питера. Пассажиры, для которых люди в военной форме уже давно перестали быть новостью, с некоторым любопытством рассматривали девочек в грязноватых маскхалатах, и Таня чувствовала себя не в своей тарелке.

Уезжать из Мяглово ей вообще было тяжело. Даже страшно. И, оглядываясь на девчонок, она понимала, что каждая чувствует то же самое. Там, среди траншей и окопов, они были на своём месте, грязные, усталые, провонявшие костром, потом и оружием до нижнего белья. В Санкт-Петербурге придётся надеть узкую парадную форму, зайти под высокие своды вылизанного штаба и пройти по плацу на выпуске торжественным маршем. Всё это было непривычно и как-то пугающе.

— Ты как? — тихонько спросила Таня у Машки, голова которой лежала на Надиных коленях. Позавчера Широкова вдруг закашляла, и температура у неё подскочила под тридцать девять. Она так трогательно умоляла Калужного никому ни о чём не говорить (вернее, просто почти повисла у него на ноге и орала благим матом), что в итоге он плюнул и сказал: «Чтобы ко второму была совершенно здорова».

— Нормально, голова раскалывается только, — пробурчала Машка, снова закрывая глаза.

— Это тебе за твои песни, — с другой стороны вагона откликнулась Дашка Арчевская. Не успели девчонки обвиняюще зашикать на неё, как Даша достала что-то из кармана и передала Тане.

— Для себя берегла, между прочим, ну да что уж. Этому стрепсилсу уже года три, но он, наверное, не портится.

Общими силами Таня с Валерой уговорили съесть таблетку стрепсилса отчаянно сопротивляющуюся Машку, которая, оказывается, на дух не переносила любые продукты со вкусом мяты. Но, вспомнив, что она никуда не поедет, если не вылечится, Широкова покорно раскрыла рот, а потом и закрыла глаза.

Таня облегчённо выдохнула и, скучая, повертела головой. Наткнулась на затылок Калужного, сидящего на несколько рядов впереди.

Осознав на следующее утро после этого идиотского вечера весь ужас своего психоза, Таня старалась не смотреть на лейтенанта странно, а поскольку это удавалось ей плохо, не смотрела на него вообще. Он отвечал ей точно таким же игнорированием, и все были счастливы и довольны.

Он может спать с кем хочет и когда хочет — Таню это ну ни капельки не касается. А то, что случилось… Что ж, это просто ещё одна проверка на прочность, которую она не прошла. Нужно просто сказать себе привычное «заткнись, заткнись, заткнись», поднять голову, вздохнуть поглубже и идти дальше. Так она и сделала.

Здание Питерского вокзала показалось ей таким огромным по сравнению со станцией в Мяглово. И вообще со всеми постройками в Мяглово. Весь город, хоть и полуразрушенный, был одной сплошной громадиной, и девчонки раскрывали рты и удивлялись, идя по улицам. А прошло ведь всего-то два месяца. Будто всю жизнь в какой-то деревне жили, ей-богу.

В училище их встретил Звоныгин со свитой, состоящей из Семёнова и Карпухина. Внимательно осмотрел каждую (Машку поставили подальше назад и поддерживали с обеих сторон), прошёлся по рядам, покачал головой, что-то тихо сказал Семёнову.

— Ну, с богом, девчата, — добавил потом громче. — Молодцы. Рад всех видеть. Отдыхайте пока. Завтра после двух и до двенадцати отпускаю всех по своим делам. Встретьтесь, с кем нужно, попрощайтесь там, форму парадную почистите. Только чтобы без буйства, понятно? И не опаздывать, вам бы поспать ночь.

— Так точно! — громко и дружно ответили они. Звоныгин едва различимо улыбнулся в седые усы.

— Бойцы! — тихо сказал он Семёнову и ушёл. Свита засеменила за ним. Команды «разойдись» не прозвучало, и все продолжали стоять, нерешительно сжимая в руках тяжёлые вещмешки, переминаясь с ноги на ногу и с удивлением рассматривая высокие здания училища.

— Ну что, милый дом, — Калужный поморщился и первый пошёл в сторону общежития.

В общаге всё было так знакомо и незнакомо одновременно, что девчонки как-то сразу расчувствовались, смягчились, а особо впечатлительная маленькая Лена Нестерова даже всплакнула. Та же лестница, тот же этаж, тумбочка, вот огромная книга уставов, за которую в свою вторую встречу с Антоном Калужным Таня спрятала книгу Даши Арчевской, чайник, в котором они варили пельмени, двери в кубрики и, наконец, сами кубрики. Всё пустует, в пыли, но такое родное, такое знакомое.

Кроватки. Родные, замечательные, удобные кроватки. Таня, Надя и Валера тут же уложили Машку и упали на эти восхитительные кровати сами.

И впервые услышали тишину.

Особую армейскую тишину, когда за стенкой о чём-то спорят девчонки, в коридоре тикают часы, а за окнами на плацу кто-то кого-то отчитывает; вдалеке слышится шум шагов какой-то роты, чья-то отдалённая песня — и всё-таки ты закрываешь глаза, утыкаешься носом в подушку и слышишь тишину. Слышишь себя.

Очень скоро девчонки ушли мыться и стираться. Вода в Мяглово была ужасная, и мыло не мылилось вообще, так что с собой каждая привезла целый мешок грязных вещей. Таня осталась с Машей, которая к ночи снова начала гореть и даже метаться.

Девочки бог знает откуда достали парацетамол, и Таня впихнула его в Машку вместе с двумя кружками воды. Широкова ненадолго затихла, забылась, и Тане оставалось только машинально менять компресс и вытирать выступающий пот.

Она может не вернуться сюда. Действительно не вернуться. Эта мысль пришла Тане в голову так резко, что она на секунду замерла, а холодная вода с полотенца закапала Маше на лоб. Фронт перестал быть чем-то абстрактным и далёким — она уже на пороге. Остались последняя дверь и последний шаг. Может случиться так, что Татьяна Соловьёва больше никогда не переступит порог своего кубрика. Правда может. Это больше не трогательная история о мужестве и не героический фильм. Это теперь её жизнь, это правда, реальность. Ей осталось сделать один шаг — и дороги назад уже не будет.

Часом раньше она разобрала письма, пришедшие ей за эти два месяца. Два было от мамы, одно от Вики и Димы вместе и ещё одно от тёти Кати, дяди Диминой жены. Мама постоянно извинялась за то, что не писала, говорила, что очень любит её и т.д., и ни словом не упоминала о Рите. Вика и Дима писали о школе, о своих поправляющихся оценках, о еде и маминой работе.

Это всё так буднично и порой нелепо, но ведь она может погибнуть и больше никогда не увидеть их всех.

И в итоге, собираясь написать в ответ что-нибудь незатейливое и успокаивающее, Таня накатала два огромных письма. Сказала маме, как любит всех их. Удивительно: стоит подумать о том, что умрёшь, и сразу начинаешь по-другому смотреть на вещи.

Машка начала кашлять, и Таня, спохватившись, приподняла её, давая попить.

Тёти Катино письмо было коротким и ласковым. Она спрашивала, как Танины дела, и очень просила простить дядю Диму. Говорила, что он не ест, не спит. Таня верила.

И она знала, что должна помириться с ним (простила-то она его уже давным-давно). Она знала, что он не хотел, что он защищал их, как мог. Просто так получилось, да, так бывает, когда всё, вроде бы, идёт как надо, а потом — раз, и летит к чертям. Так бывает, и нечего его винить. Нужно встретиться с ним, ведь она может умереть, а он потеряет единственную дочь и будет мучить себя всю жизнь. Но когда? И что ему сказать?..

Дверь распахнулась. Таня вздрогнула, обернулась и увидела Калужного; он стоял и несколько секунд в упор смотрел на Машку.

Ну? Что ты хочешь, большой, страшный, усталый лейтенант?

Антон перевёл взгляд на неё, но Таня молчала. Хочет — пусть сам говорит.

Развернулся и хлопнул дверью. Замечательно. Пришёл, посмотрел, ушёл. И мог бы потише.

Маша проснулась, быстро села, выпучив глаза, и схватила Таню за руку.

— А-а-а, демоны закрыли дверь! — завопила она, но Таня быстро уложила её на подушку.

— Тише. Это Калужный, — прошептала она, улыбаясь.

Таня даже не думала, что первое апреля может оказаться таким весёлым. Ей казалось, что за день до такого события, как отправка на фронт, все должны быть ужасно мрачными и серьёзными, но в течение двадцати минут после подъёма она услышала не менее семи предупреждений о том, что у неё белая спина. Она промокла в ту же секунду, как зашла в туалет: девчонки брызгались и смеялись, кидались мокрыми половыми тряпками, и Таня, хохоча сама, едва вышла оттуда, ещё пять минут выжимая подол мокрой футболки.