Смерть считать недействительной (Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич. Страница 10

Политрук прочел письмо, адресованное Васильеву, раз, второй…

Что за черт! Геройская пенсия, двадцать семь товарищей, погибших под Москвой… Неужели перед ним живой двадцать восьмой?!

Васильев стоял, переступая с ноги на ногу, волнуясь и обеими руками тиская пилотку.

Политрук осторожно поинтересовался:

— Вы о двадцати восьми ничего не слыхали?

— О каких двадцати восьми?

— Ну, в газетах было…

— Нет, товарищ политрук, не зачитывали мне.

— А сами?

— Я неграмотный, товарищ политрук.

— Совсем?

— Совсем.

— И жена неграмотная?

— И жена.

— А кто ж ей писал письмо?

— Не знаю. Наверно, кто-нибудь из совхозских.

— Она в совхозе работает?

— А где ж! Мы оба с нею там работали. Под Алма-Атой.

— А где вас ранило?

— В бою. Танки на нас шли.

— Я понимаю, что в бою. Но где? Не под Москвой? Не у разъезда Дубосеково?

— Точно не скажу, врать не стану. Деревню помню. Я еще там новый котелок у хозяев забыл. Так и пропал котелок… А про разъезд не знаю. Поезда не ходили, не останавливались. Может, в мирное время там и был разъезд, только я не бывал там в мирное время…

Политрук не сводил глаз с Васильева. Неужели прикидывается? Но Васильев отвечал рассудительно. Может, и верно не приметил разъезда? Странно… Очень странно… Живой панфиловец? После того как во всех газетах было написано черным по белому: «Посмертно…» Что же: считать смерть недействительной?

— Ну, а хоть как фамилия вашего политрука была? Диев? Клочков?

— Фамилию, товарищ политрук, забыл. Человек был хороший, душевный мужчина. Это правильно, что вы его вспоминаете!

Долго еще бился политрук с Васильевым. Пока не догадался наконец спросить:

— А в какой вы дивизии воевали? Тоже не знаете?

Васильев обиделся:

— Почему не знаю? Знаю! В Панфиловской, товарищ политрук, он от самой Алма-Аты с нами ехал!

В тот же день, разыскав в газетной подшивке Указ о посмертном награждении двадцати восьми панфиловцев, политрук наткнулся и на фамилию Васильева. Правда, в Указе значился Васильев не Ларион, а Илларион, но когда политрук принялся допытываться у Васильева, кто он в конце концов: Ларион или Илларион, то Васильев сказал, что можно так, а можно и так, разницы никакой…

Трудно с ним было договариваться до чего-то определенного!

Политрук в тот же день доложил по команде о странных утверждениях Васильева, и спустя минимальное время из Ташкента, из штаба округа, в Ашхабад прибыл наделенный весьма значительными полномочиями майор, чтобы разобраться на месте, что это происходит: Президиум Верховного Совета наградил человека посмертно, а он вдруг утверждает, что он — живой!

Майор был человек опытный, и, если бы только не неслыханно святая простота Васильева, уж он бы сумел уличить его на допросе хоть в каких-нибудь противоречиях!

Однако даже ему пришлось сдаться. И он доложил в Ташкент, что, как это ни невероятно, но, может быть, Ларион Васильев — действительно Васильев Илларион.

Ташкент запросил Москву: как быть? Москва приказала: разберитесь сначала сами, кто этот ваш Ларион-Илларион, а уж потом запрашивайте, что с ним делать, — не дети, мол!

И Васильева, на всякий случай приодев в новое обмундирование, но тем не менее под неослабным надзором майора и еще нескольких офицеров, доставили в Ташкент. Зачем, почему — ему объяснять не стали. Но без перерыва задавали вопросы. И — что казалось ему бессмысленным! — одни и те же, одни и те же.

В Ташкенте история повторилась. За исключением лишь того, что до Ташкента самым старшим начальником изо всех, кто с ним разговаривал, был майор, а в штабе округа уже никто ниже генерала его ни о чем не спрашивал. Но и генералы вели себя так же: спрашивали об одном и том же, об одном и том же…

И тоже отступились: кажется, действительно настоящий Васильев!

Впрочем, кто-то подал отличную мысль: ведь он утверждает, что он — из-под Алма-Аты, Алма-Ата же — рукой подать. А что, если отправить его в Алма-Ату на очную ставку с женой и «треугольником» совхоза, где он якобы работал и откуда опять-таки был якобы мобилизован в Панфиловскую дивизию?

Мысль встретила живое сочувствие, и Васильева немедленно — но, естественно, по-прежнему не одного — препроводили в отдельном купе в Алма-Ату.

Правда, он постепенно начал меняться в поведении. Стал груб в обращении. Сам понимал, что стал грубее, но не мог уже больше терпеть, что его столько дней подряд спрашивают всё об одном. Ведь он всегда и на все отвечал правду, только правду — чего от него еще хотят?! Полковники, генералы глаз с него не сводят… Что он: дезертир? предатель? Спросил раз: «Да объясните мне, товарищи начальники, ну что я такого сделал, что вы мне ни в чем не верите?» — а ему в ответ молчат…

Очная ставка в Алма-Ате подтвердила, что он — это он.

Мы на пресс-конференции, понятно, заинтересовались подробностями: как она протекала? Но Васильев не желал вдаваться в подробности. На все вопросы отвечал преимущественно одно, глядя исподлобья:

— А это уже до вас проверяли! И в Ташкенте генералы, и в Москве!

После Ташкента и Алма-Аты его возили еще в Москву, он считал, что этого достаточно, и смысла в пресс-конференции не видел. Тем более что среди нас не было не только генералов, но тогда еще, кажется, никто из нас и звания полковника не имел.

Все же, на один цикл вопросов, связанных с очной ставкой в Алма-Ате, он ответить согласился.

Мы спросили его:

— Вы говорите, вас доставили в Алма-Ату. В Алма-Ату или прямо в ваш совхоз, к жене?

— В Алма-Ату.

— И жена приехала туда же?

— Да.

— Она вас сразу узнала?

— А что, я ей не муж?!

— Но вы ведь только что рассказывали о письме, которое она вам прислала в Ашхабад!

— Так это она думала, что кто-то чужой к ней подъезжает, в примаки набивается.

— А в Алма-Ате она, значит, сразу вас признала?

— Вы что, глухие, что ли? Не слыхали, что я уже сказал?!

Он был просто яростен, когда ему задавали один и тот же вопрос дважды.

— Товарищ Васильев, ваш совхоз далеко от Алма-Аты?

— Нет, недалеко.

— Не скажете, сколько примерно туда езды на машине?

— Какая машина. Какая погода. Часа полтора. Или два.

— А вы из Алма-Аты съездили туда?

— Не возили меня.

— И так и детей своих не видели?

Он снова разозлился:

— Сказал вам, что не возили, ну и не возили. Чего вам еще надо?!

Нам еще много чего надо было! Но подполковник из наградного отдела штаба фронта, проводивший пресс-конференцию, строго посмотрел на часы и заявил, что пора «закругляться». Тогда, быстро пробежав записи в блокнотах, мы обнаружили, что за всеми этими злоключениями Васильева в Ашхабаде, Ташкенте и Алма-Ате почти ничего не узнали от него о самом бое у Дубосекова. И кто-то решил спешно наверстать упущенное.

— Товарищ Васильев, а как вот вы, лично вы, сражались в бою у Дубосекова с танками?

— А я не лично, — неожиданно остро отреагировал Васильев на нелепый вопрос. И повторил: — Не лично. Я вдвоем в окопе был. С Сенгирбаевым. Он все учил меня: «Не спеши, Васильев. Идет танк — пусть идет. Он не в сторону идет — на тебя идет. Значит, все равно он с тобой не разминется, успеешь еще с ним встретиться! Но когда подпустишь его совсем близко, знай: он тут слепой! Вот и бросай в него бутылку из окопа! На броню, в башню!» Три танка мы с Мустафой так зажгли, а перед четвертым его убило. Враз. Охнуть не успел. Ну, я и озверел. Помню, подумал только: «Мустафа, друг, не пропущу их дальше! Никуда!» Выскочил из окопа как был в гимнастерочке — мы с Мустафой шинели еще раньше скинули, чтоб они не мешали нам, — и ка-а-ак ахну последнюю бутылку!..

Васильев замолчал. Чувств у этого человека было больше, чем слов. Следовало и нам проявить хотя бы уважение к его молчанию. Но нас предупредили, что пресс-конференция вот-вот будет закрыта…

— Товарищ Васильев, но вы же говорили, что Сенгирбаев учил вас не выскакивать из окопа, когда на вас идет танк, и правильно учил! Почему же вы все-таки выскочили? Разве не страшно: один на один против такой махины?! В окопе ведь надежней!