Смерть считать недействительной (Сборник) - Бершадский Рудольф Юльевич. Страница 20

После нашей с Андрониковым серии материалов во фронтовой газете отправился к Бате Борис Полевой — тогда корреспондент «Правды» по Калининскому фронту — и напечатал в «Правде» в апреле или мае 1942 года несколько очерков, также высоко оценивавших деятельность партизан Бати. Летом того же года Батя был награжден орденом Ленина. А осенью его вызвали в Москву, он чем-то не угодил Сталину… Расправы не пришлось ждать долго. Фронт его больше не увидел…

На моем снимке Батя сидит в избе под образами, в теплой рубашке из бумазеи на фасон распашонки, рядом со млеющей от радости, что принимает у себя такого дорогого гостя, Февронией Епифановной Морозовой, колхозницей из деревни Корево, Слободского района, матерью семерых сыновей, из которых шестеро в ту пору сражались в Красной Армии, а самый меньший, кровиночка ее, девятнадцатилетний Степа, вместе с нею партизанил у Бати.

Батя сидит распаренный, ублаготворенный — когда я его снимал, он наслаждался не то пятым, не то шестым стаканом чая и украдкой от хозяйки озорно расправлял усы расшитым крестиком рушником.

Потом, когда мы с ним остались наедине, он, подчеркнуто степенно разглаживая обширную седоватую бороду, доверительно признался:

— Говорят, родовитость обязывает. Псевдоним обязывает еще больше! Понимаете, раз ты — «Батя», так имей и бороду салфеткой, и вообще… А я эту допетровскую бороду никогда даже из баловства не отращивал, всё лезут и лезут усы в рот, ни пить ни есть спокойно не дают!

Необычайно живого — искрометного, я бы сказал, — ума был этот человек. Тонкого, лукавого. Хотя его выводы покоряли прежде всего своей простотой.

Вспоминается несколько мельчайших штрихов.

Сидит Батя в горнице в партизанской столице — Слободе. Входит женщина, хочет перекреститься на иконы.

Батя быстро, перехватив взглядом ее жест:

— Ищешь, на какого бога креститься? Лучше на меня, милая! И похож, и пользу от партизанского бога проверить легче!

Или — тоже свидетелем этому был — приходит другая женщина. Плачет: дескать, твои, Батя, партизаны меня забрюхатили.

— Напиши в больницу, Батя, чтобы сделали мне аборт. Ждать больше нельзя: два месяца беременности.

— А ведь ты, голубушка, байки мне, старику, рассказываешь! Какие такие партизаны, когда они в вашу деревню две недели назад пришли впервые! Гитлер небось?

Женщина, совсем уже в голос рыдая:

— Гитлер!..

— Так бы и говорила. На записку. Правильно, что не хочешь его семя носить!

А уже и больница работала в Слободе (немцы сожгли ее, так ее открыли в жилом доме медицинского персонала) на восемь коек и три фельдшерско-акушерских пункта — в селах Мочары, Скоморошье и Закустищи. И даже загс снова открыли. И школу.

Из бесценных школьных запасов бумаги дали в каждый отряд по одной тетради в клетку, куда по графам, разработанным Батей совместно с райкомом партии, заносили пунктуально: где какой полицай или предатель казнен, и кем, и по чьему решению. Я поинтересовался: зачем это записывается с такой канцелярской точностью?

Мне ответили, удивляясь моей наивности:

— А как же! Вот кончится война, — семьи начнут просить пенсию: дескать, кормилец погиб в оккупацию. А от чьей ты руки, кормилец, погиб, а?

Кстати, — словно по заказу! — школьные эти тетради, «спущенные» в отряды, оказались с портретом Ленина на обложке и ленинской цитатой: «Социализм — это учет». Жизнь иной раз выкинет такое коленце, до которого никакому фантазеру не додуматься!

Вскоре после того как я сфотографировал Батю, Февронию Епифановну Морозову и Ираклия Андроникова за чаепитием (а Андроников, на переменку, меня с ними), Батя «скомандовал отбой». У него каждый час был на счету. Дело в том, что наш приезд к нему как раз совпал с тем, что он отправился из Слободы по всем границам «республики» в «инспекторский смотр», и время на это отвел весьма краткое. Мы упросили его взять нас с собой.

Однако кроме приказа спать, отданного Батей, нам еще не хватало от него указания: где именно? Потому что деревня Корево, где нас застала эта ночь, находилась всего километрах в трех от села, в котором дислоцировался пост фельдкомендатуры и отряд полицаев человек в пятнадцать, и в случае чего мне и Андроникову надлежало, конечно, быть бок о бок с Батей, тем более что охраны у него, кроме нас, не было никакой, если не считать ездового.

Но Батя был скор на решения. Усмехнулся и сказал:

— Изба у Февронии Епифановны мала, четверых гостей принимать ей трудно. Мы вдвоем, — он кивнул на ездового, — останемся тут, ну а вы с товарищем. Андрониковым пойдете спать в избу напротив. Я думаю, вам там будет спокойней: сын у хозяйки полицай. Говорят, он чуть ли не каждую ночь домой наведывается, так что наверняка узнает, кто и каких гостей ему определил на ночлег. И конечно поймет: если в его доме что-нибудь случится с этими людьми, то ему несдобровать. Ни ему, ни его дому. Так что он уж сам позаботится, чтоб ничего с вами не стряслось!

Не помню, как реагировал на это Андроников, но я хоть и отдал в душе должное прозорливости Бати, не сумел, кажется, выжать из себя очень уж счастливой улыбки.

Батя сделал вид, что не заметил этого:

— Доброй ночи, товарищи! До завтра!

И знаете, оказался прав, как это ни странно! Ночь прошла на редкость спокойно. Правда, подобострастие хозяйки, к которой нас определил Батя, сначала возбудило во мне и Андроникове сильное подозрение. Оно чудилось нам во всем: в ее желании обязательно накормить нас на сон грядущий, хотя мы только что поужинали у Морозовой; в предложении постирать портянки и согреть горшок воды, чтобы вымыть нам ноги; даже в том, что она пыталась сливать нам воду на руки, когда мы умывались, и ни за что не хотела позволить нам делать это самим.

Но потом — не знаю, как Андроников: у него нервы были напряжены особенно, ведь это был его первый за всю жизнь выезд на фронт, — а я решил так: ясно, почему женщина места себе не находит. Какой-никакой у нее сын, а ей он все-таки дитя родное. Случись с нами что-нибудь, она понимает: ее-то Павлу Батины ребята первому голову снимут…

Андроников даже привстал на локте, когда я принялся разуваться. (Мы устроились на печке, ближе к выходу из избы.) Нагнулся к моему уху и спросил шепотом:

— Ты всерьез это?

Ярко светила луна. Я видел его лицо, как днем.

— Да. А что?

— Но… — и он метнул глазом в сторону хозяйки.

— Вот и хорошо, — ответил я. — Она и подежурит за нас.

— Ну, знаешь ли!.. Ты как хочешь, а я, прости, спать не стану.

— Дело хозяйское. Впрочем, напрасно. Спокойной ночи.

У меня с детства привычка: чтобы уснуть как следует, мне обязательно надо разуться. Да и то сказать, было жаль бесцельно тратить такую роскошную ночь: в тепле, на печке, на громадной пуховой подушке, — хозяйка извлекла ее специально из заветного «приданого» сундука…

Утром невыспавшийся Андроников принялся выговаривать мне:

— Ну и спишь же ты! Так и не просыпался? И ничего ночью не видал?

— Ничего. Если не считать снов.

— А что тебе, интересно, снилось?

— Даже смешно: будто хозяйка осуществила свое намерение и мыла мне ноги.

— Ну, это понятно, почему тебе снилось. Это теленок за печкой обсасывал тебе ступни. Мне даже стало занятно: проснешься ты в конце концов или нет? Но ты только другую ногу ему подставлял!.. А вот не во сне, наяву, ты ничего, кроме этого, не слыхал и не видал?

— Нет, — вынужден был признаться я.

— А между прочим, часа в два к нашей хозяюшке припожаловал ее сынок. Сперва мимо окошка прошмыгнула его тень с винтовкой, потом раздался его осторожнейший стук в дверь, — вернее, даже не стук, а кто-то поскребся в дверь. Хозяйка моментально вскочила, — как будто ждала! — накинула на себя шаль, тихохонько сняла щеколду с двери и босиком вышла в сени. Постояла там не больше минуты, что-то сердито сказала тому, кто был на улице, и сразу же вернулась обратно к себе на лежанку. А ты всё лишь: хр… хр… хр…

Я почувствовал себя виноватым перед бдительным невыспавшимся Андрониковым и робко пообещал, что никогда больше при подобной ситуации не буду спать…