Интернат (Повесть) - Пряхин Георгий Владимирович. Страница 34

— Вам кого?

— Лену.

Она сдвинула брови, как будто собиралась узнать меня, и веселая, даже озорная искра удивленья проскочила в ее глазах, совсем не таких, как у сестры, продолговатых, переполненно-светлых, державшихся, казалось, лишь силой поверхностного натяжения, как весенние капли в голом саду.

— Так вы — Гусев, да? — обрадовалась она, распахнула калитку. — Проходите. Лена пошла в магазин, скоро вернется.

В ее радости было лукавство, и во мне, скрипнув, шевельнулось: неужели читала?

Она повела меня не в хату, а в сад.

— Давайте здесь подождем. Тут у нас вишни, угощайтесь.

Я сидел на какой-то жерди, на коленях у меня оказалась погнутая железная чашка с вишнями. Черные, жирные вишни обрывались с обступивших нас веток в траву, собственно говоря, девчонка и мне насобирала их в траве, простодушно объяснив, что отсюда они вкуснее. Внимательно разглядывая меня (наверняка читала!), Ольга стояла рядом и по мере надобности ныряла рукой ко мне в чашку. Пересохшими плодоножками вишни цеплялись за ее пальцы, гроздьями повисали на них, влажные, переспевшие.

Мы ели вишни, и это даже доставляло мне удовольствие.

Потом услышал, как стукнула калитка.

Ольга побежала во двор, я остался сидеть на жерди, не догадавшись хотя бы убрать с колен свидетельство утробных утех, не соответствовавших возвышенному моменту ожидания любимой.

Она поздоровалась со мной и устроилась напротив, на траве. Сидела, подобрав ноги под себя, опершись одной рукой о землю и чуть склонив голову набок.

С замиранием сердца узнавал ее руки, глаза, волосы, у которых появилась длинная, до бровей, челка, и мой разговор с ними был и откровеннее, и значительнее, чем с нею.

Я боготворил их и жалел, и сам, наверное, жаловался им всей той жалостью к себе, которая рассеянно, обрывками жила во мне, а временами вдруг собиралась, как гроза, и душила, и жгла.

А с нею — что с нею? Сказал, что через два дня еду в Воронеж, к Плугову, а потом дальше — в Москву, собираюсь учиться. Ехать буду через Минводы. Если хочешь, можем встретиться. Например, на перроне или в вокзале…

Наверное, мне все-таки не удалось сказать это абсолютно безликим тоном, потому что Ольга при этих словах понимающе хмыкнула и удалилась.

— Посмотрим, — дернула плечиком Лена.

Солнце пробивалось сквозь старые, спутавшиеся вишни и, как осенними листьями, осыпало ее желтыми пятнами: лицо, платье в горошек, торопившееся за ее извивами, стараясь скрыть, сгладить их и само того не ведая (а может, с тайным умыслом), лишь подчеркивавшее или вычерчивавшее на поверхности подводный бег ее тела; колени, оказавшиеся близко, почти вплотную ко мне.

Она все пробовала натянуть платье на колени, но оно не натягивалось, и колени слепящей, нежно загибавшейся излучиной уходили из-под ее погони.

Я говорил о своей работе, учебе в вечерней школе — в каком же кричащем противоречии находился мой рассказ и с содержанием, и со стилистикой моих писем к ней! (Хотя самым совершенным в этом смысле все-таки был стиль моих переговоров с ее руками, глазами, волосами, потому что здесь не было сопротивления, как не было и заботы о производимом впечатлении.)

Учусь, работаю… Даже подошедшая после Ольга (не вытерпела!) была разочарована, и переполненные любопытством глаза ее поскучнели.

…Наверное, Лена слишком долго сидела в одной позе, и из-под ее платья на руку, которой она опиралась на землю, выскользнула белая тесемка от сорочки или от лифчика. Мне было неловко от того, что она не замечает конфуза, и тем не менее я не мог отвести глаз от этого ничтожного лоскута. Лазутчика, перебежчика из чужого и желанного стана, готового проводить тебя по своим следам, стать твоим сообщником.

Рассказывая ей о вечерней школе, я говорил с капризным поводырем.

В эту минуту и подошла Ольга. Она заметила непорядок, что-то шепнула Лене на ухо, и та спокойно, открыто, ничуть не смутившись, водворила тесемку на место.

И улыбнулась.

В ней, как и в этом слабо ухоженном саду, зрело лето, оно подходило, обгоняя платье, рвало тесемки, просило воли. Тронь, и посыплются вишни.

В ее улыбке мне всегда мерещилось страдание или сострадание — может, этим она и держала меня крепче всего.

Какое же из этих впечатлений вернее — силы, лета?

Или страдания?

То была женственность в созвучии сада, лета, дальней дороги…

Шестнадцать было позади.

Через несколько минут уходил автобус в Пятигорск. Я прощался с Леной, у меня щемило сердце, и все же на сей раз разлучаться с нею мне было легче, чем год назад.

Взять руку, сказать «до свидания», минуту потоптаться возле нее, а потом, развернувшись, двинуться через сад, сквозь желтые течи солнца в сплошной зеленой листве к калитке. Все как у людей, никаких отступлений: не упал на землю, не вгрызся в нее зубами. Год назад я бы так не смог. Инстинкт самосохранения сработал во мне, когда я год назад не пошел провожать ее на вокзал.

Год в юности — много.

Ольга провожала меня к автобусу. Очень эффектно прошлась со мной под руку вдаль обильно населенных берегов деревенской речки. Рассказала, что живут они с дедушкой. Он сейчас на работе. Старый, а все еще работает в колхозе…

Я представил их деда огромным, корявым, со спутанными, как сад, волосами. Как он приходит с работы, и они ужинают в тесной, с белеными балками на отощалом потолке, землянке, в которую постеснялись завести меня. Как по праздникам дед ставит перед собой графин с домашним вином…

— Да если бы мне кто такие письма писал, я бы… — щебетала под локтем Ольга, и ее весенние глаза разгорелись.

А я еще сомневался…

Через два дня, взяв отпуск, снова был в Минеральных Водах, и она встретила меня на перроне. Сколько раз мечтал об этом мгновении: еще из окна я увидел Лену, она стояла среди редких встречающих (кому нужен наш провинциальный, тупиковый поезд?), покорная и желанная, как во все времена стоят на перронах встречающие нас женщины. Я выскочил из вагона, кинулся сдавать чемодан в камеру хранения (отчасти потому, что не знал, как вести себя с нею в эти первые минуты, отчасти по наитию: без чемодана мы — вольные птицы), но она придержала меня:

— Не торопись, там наверняка очередь, а у меня времени в обрез. Завтра выпускной вечер, а в два часа надо получить в ателье белое платье.

На ней светлая плиссированная юбка, кофточка без рукавов. Все так ладно, слитно. Зачем ей белое платье?

Так и ходили мы — сначала по перрону, потом по привокзальному переулку: она — с платьем, которое в ателье, я — с нелепым чемоданом.

Она то и дело смотрела на часы:

— Опоздаю, еще чуть и опоздаю…

И снова — разговор в двух течениях: в словах — с мусором, с часами, с выпускным вечером, и глубинное, ключевое, обдававшее холодом сердце: когда увидимся и увидимся ли вообще?

Лишь однажды его узелок вывернулся наружу.

К нам подошла молоденькая, разбитная цыганка: погадать.

— Не до тебя, — отрезала Лена с сердцем, с тем страдальчески-гневным броском головы, от которого даже цыганки уходят.

Порадоваться я не успел. Она протянула мне руку:

— Счастливо тебе.

Меня отшили так же, как и цыганку, и мне ничего не оставалось, как повторить Лене ее же:

— Счастливо!..

Рука у нее была холодная, с ледком.

Она уходила, я оставался. Она оставалась, я уезжал. Мы оба были во власти срочных, казавшихся нам очень важными, дел.

Что осталось от моей поездки в Москву?

И что осталось от ее платья?

Та же ленточка асфальта, впадающая в заповедные заросли крапивы, тот же забор вдоль нее — ни на сантиметр не подрос за полтора десятка лет. Я прошелся по переулку из конца в конец под немилосердным солнцем и только теперь заметил, что он называется Прогонным.

Значит, когда еще не было города, когда было село, станица, по переулку гоняли общественное стадо: на пастьбу и обратно. Мычали коровы, кричали мальчишки, пыль столбом…