Благодать (СИ) - Титов Алексей. Страница 50

Борис подошел к скульптуре и стал ласково поглаживать грудь девахи, в то время, как Шурик сомнамбулически полировал ее бедро.

— Пацаны, — сказал Вадька, — ласки в ее положении вряд ли помогут. Разве что поцелуй взасос – глядишь, оживет.

Оба отдернули руки, будто дерево вдруг стало только что отлитой металлической болванкой.

— Вот-вот, она и меня точно так же вот охмурила.

— Дело не столько в нас самих, сколько в мастерстве мужика, который смог разглядеть в коряге спрятанную в ней красоту, — пытался оправдаться Борька.

— А как Машкиного папашку звали, не в курсе? Не Карло, часом? Ну, так как, в баньку? За ведрами? — Вадим кивнул в сторону низенького строения.

Банька была ветхой, но казалась вполне пригодной для того, чтобы служить по прямому назначению лет еще с пяток, а Вадим при любом раскладе уж точно не собирался задерживаться в Благодати настолько долго. Он усмехнулся, мысленно предвосхищая парилку и последующий заплыв в бассейне, образованном бревнами забора, заходящими в реку и метрах в десяти от берега огораживающими владения чудаковатого Машкиного родителя. А он представлял, что придется мыться, как в армии, в тазу – ноги в кипятке, а тело покрыто гусиной кожей на сквозняке. Стоп. Какой таз? Откуда это? Помнится, в казарме была вполне приличная душевая, ее же родителям солдат показывали, еще с телевидения, помнишь, приезжали? И тот очкарик с областного канала восторгался наличию пусть недорогой, но импортной сантехники. Так что ни таза, ни лохани никакой и быть там не могло. Он устал от мешанины равнозначимых, одинаково явственных воспоминаний. Они бесили и пугали его. Он пытался сам себя убедить, что раздвоение сознания не только ему присуще, ведь многие время от времени испытывают те же наплывы воспоминаний словно из чужой жизни. Вадим боялся воспоминаний, потому что помнил, или ему казалось, что помнил, тех пацанов, сослуживцев, которые уже после армии кончали жизнь самоубийством, явным или планомерным саморазрушением достигнутым. Теперь он, кажется, понимал, что их к этому вело. Или ему казалось, что понимал. Что-то такое промелькнуло в его голове еще в Ростове, когда диггер Вася приставил к его лбу пистолет.

— Вадь, ты чего? — тронул его за плечо Шурик.

Вадим импульсивно хрястнул его по руке, и лицо парня скуксилось, как у готовой заплакать девчонки. Борька наблюдал за ними с отсутствующим выражением лица человека, не заинтересованного в возможности быть вовлеченным в конфликт, свидетелем которого невольно стал.

— Здесь вёдра, — голос Борьки сорвался на писк, и он залился краской.

Они взяли по одному и, не проронив ни слова, вышли один за другим в предбанник.

Удар. Громкий, гулкий, словно неведомый бугай по срубу баньки бревном шарахнул. Еще удар, немного слабее ив стороне от первого. Еще. Секундой позже – дробь увесистых шлепков.

— Бревно, — просипел Борька.

— Точно, — Шурик поднял свободную руку к очкам, и, вспомнив Вадькину угрозу, зыркнув на него, одернул.

— Ну так ясное дело. Не русалки же икру мечут, — проговорил Вадим, и мысленно обругал себя, надеясь, что эти двое не услышали в его голосе панических ноток.

— Пошли-ка отсюда, — Шурик вылетел из баньки, грохотнув зацепившимся за дверной косяк ведром. Вадим с Борисом катапультировались столь же стремительно.

— Неплохо, — сказал Вадим и сыто рыгнул, когда они, позавтракав, столпились у двери сарайчика. Непонятно было, то ли едав ему понравилась, то ли оценивал экстерьер строения, до завтрака казавшийся совершенно отвратного вида хлевом.

— А мне такая еда не по душе, — Борька делано скривился.

— Возьми, и сам, в таком случае, пйиготовь! – вскрикнула Маша.

— Да что вы все о жратве? — подала возмущенный голос Люба.

— Ну, полчаса, как из-за стола, а такое впечатление, что эти два проглота опять жрать хотят, — Шурик окинул Вадима и Борьку взглядом, определить значение которого другим было затруднительно – оптика на его носу рождала легкомысленных солнечных зайчиков.

— Так о чем еще говорить, если Машка все эти полчаса мнется и таращится на эту гребаную дверь, как баран на новые ворота, — раздраженно сказал Вадим.

— Держи свои впечатления в своей байаньей башке, ясно? — Маша резко обернулась, и ее глаза – теперь светло-фиолетовые – полыхнули злобой.

— Как скажешь, — Вадим пожал плечами. Не выносил он препирательств с женщинами. Если даже последнее слово за тобой останется, слабое создание все равно истолкует его как свою победу, так что лучше по возможности не вздорить с ними – нервы не железные, а его психика и так расшатана, чему свидетельством винегрет воспоминаний.

— Маш, в самом деле, — промямлил Борька, с одной стороны не желая вызывать на себя ее гнев, с другой стараясь увести ее от скандала с Вадимом. Борькин слух резануло то, что Маша пару раз уже коверкала «р», что с нею случалось лишь когда она психовала по-настоящему.

— Ты заступаешься за него? — изумилась она.

— Нет, то есть… тьпфу, ты, открывай уже, короче говоря.

Маша посмотрела на ободранную – словно граблями по ней елозили – дверь, провела рукой по глубоким бороздам в черных досках, сцепила пальцы на ржавой скобе, рванула на себя.

«Вчера нашёл в лесу розы, здоровенный такой куст благоухающих красавиц, желтовато-кремовых, таких, как ты, Лариса, любишь. И знаешь, где именно? Под нижними ветками уродливой, какой-то перекрученной берёзы, метрах в тридцати вглубь леса – дальше пробраться я всё равно вряд ли смогу. Куст угнездился меж толстенных корневищ, выпроставшихся из земли в хищном, казалось, порыве, да так и застывших, ошалев от прелестей жизни наземной.

Я, можно сказать, и не удивился находке, поскольку здесь всегда ожидаешь чего-нибудь эдакого. И розы если и представились мне неуместными в дремучем пейзаже, то на столь малый промежуток времени, что мозг его и зафиксировать не посчитал нужным. Я сел на корточки, и в задницу впился шип акации или чего-то на неё похожего. Я не стал, раздосадованный, втаптывать злосчастную ветку в землю, а лишь отодвинулся немного в сторону. На меня вдруг тяжко навалилось осознание собственной здесь неуместности. Я нарушаю выверенное, жутковатое в своей непонятности, равновесие хотя бы тем, что невольно ломаю лещину, продираясь через её заросли, топчу бересклет, сшибаю шишки да желуди, сдираю столетиями утолщавшийся, заплетавшийся ковёр подстилки. Вдруг мне стало стыдно, и я сконцентрировался, смакуя это ощущение, пытаясь припомнить, испытывал я то же во многочисленных походах, в коих ты меня никогда не сопровождала, а потом закатывала кошмарные истерические сцены, будто я не с друзьями в пригородной роще был, а отвисал с шалавами в дешёвом – ты же знаешь, на приличный у меня никогда денег не было – кабаке. Нет, ничего такого я тогда не ощущал, и если компания наша и возвращалась в город в печали, так разве что от тяжкого осознания неизбежности топать с утра на работу. Ну, и от головной боли было муторно, и немного подташнивало, однако же в следующих походах никому и в голову не приходило запивать шашлык вместо вина и пива колой, например. Нет, никакого стыда перед природой я не испытывал… так что пусть лежит себе здесь эта колючая ветка, позарившаяся на мою тощую задницу потому только, что я сам позарился на аромат розы, столь сладостно изысканный, что подумалось, может, гринписовцы и в самом деле славные ребята, а не те уроды, что устраивают идиотские демонстрации, не столько протестуя, сколько демонстрируя самих себя и своё показное рвение.

Я пригнул к себе самый крупный цветок и глубоко вдохнул, жалея, что не умею задерживать дыхание, как дельфин. Я попытался сравнить аромат цветка с запахами бутилированной химии, и смутился ещё больше. И принялся извиняться перед розой, воображая, что не кажусь идиотом, но то и дело оглядываясь с тем, чтобы удостовериться в отсутствии аудитории. И решил, что пора бы и обратно выдвигаться.