Трав медвяных цветенье (СИ) - Стрекалова Татьяна. Страница 46
Девица с усилием приподнялась, и Нунёха поддержала её ладонью. Весьма жадно губы припали к краю посудины, полной до половины – и молоко медленно влилось в отвыкшее горло. Девица слегка закашлялась.
– Ну, и довольно, – проговорила лекарка, убирая плошку, – полежи теперь спокойно.
Прекрасная царевна опустилась на тюфяк со всей покорностью. Недоумевающий взгляд вновь уставился на бабку Нунёху.
– Ну, дева Евлалия! Что тебе сказать? Кто я? Старуха я. Нунёхой Никаноровной звать. Или бабкой Нунёхой.
– А…
– Ты молчи, молчи. Говорить тебе трудно. Успеешь. Что? Имя откуда знаю? Стах твой сказал.
– Стах?! – резко вскричала девушка и разом задохлась от кашля.
– Да не кричи ты, молчи! Я сама тебе скажу! Ну, да, Стах. Притащил тебя ко мне. Спас он, вишь, тебя. Полечи, говорит, бабка, девицу. Вот – я и лечу! Вот – кажись, и вылечила!
– Откуда – Стах?! И – где?!
– Ну… – поджала губы Нунёха, – далеко Стах. Сама жду, не дождусь. Что-то нейдёт. Обещался быстро, да, видать, завертели дела. Там важное чего-то, в купецких промыслах. Сидел, аки пёс, возле тебя, а как получше стало, ускакал. Ты, говорит, бабка, сама долечивай, а мне бежать надобно.
– Стах… – растерянно прошептала девица, – откуда взялся, Стах?! Уехал… невесть куда… скоро год!
– Вот приедет, и всё узнаешь: как, откуда, почему! А сейчас помолчи, полежи тихо. А когда сможешь, попробуй подняться. Только не спеша.
Евлалия в тот же день села на постели, на ноги поднялась наутро. Поднялась – и, шатаясь, цепляясь за стены – потекла к дверям.
– Ты куда?! – подскочила едва проснувшаяся Нунёха, подхватывая заваливающуюся набок красавицу. Та смущённо пролепетала:
– А вдруг уже приехал?
– Ну, вот что, – сердито глянула старуха, – не дури. Не порть мои труды! Не хватает ещё тебе рухнуть да поломаться! Не для того лечила! – и осторожно, поддерживая, повела девицу из горницы, через сени – устраивать на завалинку. – Коль охота тебе на дворе – тут посиди. Дело доброе – солнышку порадоваться. Со двора только – не смей! Стах слушаться велел!
– Хорошо, – с улыбкой пролепетала Евлалия.
Через пять дней резвые ножки уже носили её по двору. И язычок болтал весьма живо. Днём красавица помогала бабке во дворе и только печалилась, что не может пойти к роднику: Стах не велел. А закатными июльскими вечерами старуха с девушкой пряли на завалинке да беседовали. О травах и снадобьях. А в основном – о Стахе. Всё – о нём. Нунёха – про то, как появился у ней молодец, вместе с племянником, роднёй холодной, но славной. А Лала – про то – как Стах всю жизнь спасал её от разных бед. И вот – снова спас!
– Как он спас меня, а? Баб Нунёх!
– Как-то взял – да спас… – пожала плечами старушка.
– Вызволил из беды?
Старушка кивнула.
Лала подумала немного. Губы озадаченно пролепетали:
– Вытащил из болота?
Старушка вновь кивнула:
– Конечно, вытащил. Иначе, как бы ты оказалась здесь?
– Да… – задумчиво согласилась Евлалия, – кажется, упала… обрыв скользкий… всё глина… глина… и сразу хлынуло в горло… перед глазами чёрное, красное, зубцами… Я помню… летела вниз головой…
– Ну-ну… ты пряди, пряди… напрядёшь – и, пока нет молодца – соткём тебе полотна на рубашечку. А то, вон, сменить-постирать нечего.
– Дома-то у меня есть, баб Нунёх. Только дом далёко. Мне, знаешь ли, бабушк – молитва матушкина помогает. Я везучая, бабушк! До того везучая – аж, не верится! Вот – даже в том – что Стах – откуда ни возьмись! Откуда он взялся? Мы же чуть ни год как расстались!
– Ну, расскажи, коль охота.
– Мы расстались в ноябре, бабушк! И как расстались – повалили мне сразу злоключения! Я ж, бабушк, никогда в чужих людях-то не жила! Только всё дома, с родными, все меня опекали, уклад соблюдался – я и не знала, как оно бывает… так… слыхивала… вроде сказок. Какие ж люди хитрые бывают! Как всё ловко у них! В кого ни рядятся! Как только греха не боятся?! К нам в крепость, баб Нунёх, молитвенница одна заявилась… Раненько так. В Воскресенье. Кто-то из Гназдов подвёз. Как не подвезти?! Богоугодное дело. Она ж объяснила-то как! Де, епитимья наложена ей, вся прямо раскаянья полна, должна отстоять обедню в сорока церквах. Ну, и странствует. Я про неё уже прослышала, когда вдруг она сама нам на порог! Следом за мной. Только-только я из храма вернулась. Калитку закрыть хотела – тут эта, ведьма коварная. Но тогда я этого ещё не знала. Думала, и впрямь квасу ей надобно да хлеба ломоть, как просит. Я даже в горницу её пригласила. Думаю, пусть отдохнёт-обогреется, поест спокойно: сколько ей пути-то предстоит! Она – точно! – пожевала неспешно, кое-чего поспрашивала, про себя поплакалась, де, мирские искушения, де, в монастырь пойду… А потом поклонилась, простилась – и в двери… И вот в дверях-то – суёт мне, бабушк, бумагу дважды свёрнутую… тихонько так… и раз! – глазом подмигнула… и пошла себе. А мне страшно стало! Я не знаю, что и думать… тоскливо так что-то стянуло изнутри… нехорошо… Но – бумагу глянуть не терпится! В горнице меж тем никого не оказалось. Братец с женой покуда не вернулись. Я села на лавку возле окна – лист развернуть. Я грамоты-то кой-как разумею… Псалтирь читаю. И знаешь, баб Нунёх, чего там понаписано было?!
– Чего?
– Вот чисто Стаха рукой… его руку-то знаю… Стаху! – внезапно выкрикнула девушка: в ворота забарабанила крепкая рука. Нунёха едва-едва успела стремительно рванувшуюся красавицу за подол уцепить:
– Куда? Стой!
Девица замерла посередь двора, а старуха, обойдя её, заторопилась на стук и выглянула в оконце при калитке. И сразу заулыбалась:
– А! Гость любезный! Наконец-то!
– Не к тебе, не к тебе! – сочувственно кивнула она Лале и отворила створку, впуская прибывшего. Спешившийся всадник ввёл коня во двор. Никакой не Стах. Наверно, племянник Нунёхин. Больше, вроде, и некому. Евлалия печально разглядывала его. Ловкий суховатый мужичок, ласково похлопывая лошадь, окинул двор спокойным взглядом – и сразу остановил его на пригорюнившейся красавице. Лицо его вдруг просияло изумлённой улыбкой, и рука в растерянности сдвинула шапку набок.
– Эттто что ж такое? – пробормотал он, забыв про коня. Нунёха в тот миг отошла в сараюшку за мешком овса, и гостю никто не ответил.
– Здравствуй, барышня, – всё так же, не двинувшись, прилежно поклонился мужичок, не сводя с царевны широко распахнутых глаз. Евлалии не привыкать было к распахнутым взглядам, а мужичок не вселял опасений и выглядел доброжелательным, да и слышала она о нём только хорошее – так что девица со всей почтительностью склонилась в ответ.
– Меня Харитоном звать, – продолжал гость, – а тебя? Откуда ты здесь?
– Евлалией, – неохотно проговорила девушка, слегка хмурясь: она невольно сердилась на приезжего за доставленное разочарование. Вежливость соблюдена – ничто не мешало Лале вернуться к прялке. Что и последовало.
– Вот это да… – только и смог произнести потрясённый Харт, всё так же неподвижно стоя подле лошадиного навеса, пока резвый скакун не напомнил о себе крепким толчком. Спохватившись, молодец принялся обхаживать лошадку, то и дело бросая смутные взоры на окно избушки.
– Слышь? Нунёху! – с волнением обратился он к подошедшей старушке, откопавшей, наконец, овсяный куль среди прочих, – что у тебя за девка тут? Откуда взялась?
– Девка-то? – неторопливо проговорила Нунёха, – да уж месяц живёт. Стах привёз. Должен приехать за ней.
– Стах?! – изумился Харитон. – Сестра, что ли?
– Да нет, – вздохнула бабка, – не сестра. Тут, вишь, какое дело… Беда у мужика. Женат он.
Хартика долгим пытливым взглядом пронизал старушечьи поблекшие глаза:
– Любовница?
– Девица! – осадила бабка родственника со мгновенно вспыхнувшей гордостью, – рода Гназдова. Больную, в горячке привёз, спаси, дескать… всё, говорит, за неё отдам… так что – видишь – не любовница, а любовь. И что с этой любовью сделается – Бог весть…
– А… – задумавшийся Харт удручённо поскрёб затылок, – не знал.