Сны под снегом (Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина) - Ворошильский Виктор. Страница 25

Изменники, гогочет публика, марш в участок!

Зачем отводить в участок, я своими средствами. (Хватает правду за икру.) А правда ли, сказывала ты, что для всех один закон писан? Об каких это законах ты говорила? Признайся, что ты имеешь в виду?

Правда корчится от боли и молчит.

Свинья пожирает правду.

Публика приходит в неистовство: любо! нажимай, свинья! Еще отзывается, распостылая!

Тут меня разбудила консьержка, что аж снизу мои стоны услышала.

Когда я ей сон рассказал, она вовсе не удивилась.

Mais cela m’arrive tous les jours!

Оказалось, что напротив помещался свиной рынок и туда каждую ночь привозили транспорты свиней, чей визг соответствующим образом действовал на воображение квартирантов.

Ну вот: абстрактный казалось бы сон, а хрюкающая действительность у его таинственных истоков.

Эта молодая и нарядная дама, которой принадлежит весь Париж — цветочные магазины и дома моды, заискивание продавщиц и улыбки под усами уличных донжуанов, эта дама, которая в сопровождении зеркал-льстецов каждый день отправляется на штурм галантерейной Бастилии и неизменно возвращается с лаврами, и к тому же с добычей в нанятой колеснице — это моя жена, Елизавета, урожденная Болтина.

А этот старый господин, желчный и больной, которому принадлежат только его собственные страдания, повсюду те же самые — этот господин, что уже почти год скитается по заграницам, чтобы убежать — от чего? от боли? от предназначенной ему судьбы? от любезного отечества? — но убежать не умеет и остается с ними, среди шума самой чудесной столицы, среди дерзкого ритма канкана и свиста гаврошей — желчный и больной — а, ведь это я, кто же меня не узнает?

Плох ты, братец, ей-богу плох, айайай! как тебе не стыдно, братец, огорчать любящую семью?

Отойди прочь, Иуда, кровопийца!

С кем ты разговаривал, Мишель? Я так испугалась, какие-то голоса в коридоре слышала.

Тебе показалось.

Дорогой Николай Алексеевич, поощряемый вашим мнением о прошлой главе, принимаюсь за окончание Иудушки.

Не знаю точно, что получится, но представляю себе, что все вокруг поумирали и никто не хочет поселиться с Иудушкой, в ужасе перед наполняющей его гнилью.

Мишель, пришли газеты из России.

А, этот суворинский листок.

Как нам сообщили, князь Горчаков, канцлер Империи, находился в Баден-Бадене, куда в то же время привезли тяжело больного М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Когда больной начал поправляться и уже совершал прогулки в кресле на колесах, канцлер, который не был лично с ним знаком, подошел к сатирику, протянул ему руку и сказал: «Да будет мне позволено как русскому выразить радость по поводу выздоровления выдающегося писателя и от всего сердца пожать ему руку».

Свиньи, бесстыдные свиньи!

Снова статью вырезали из номера.

Радость по поводу выздоровления выдающегося.

За окном — веселые cris de Paris.

Чувствую себя в положении той проститутки, которая говорила: хорошо бы было пожить немного, как другие.

Я тоже хотел бы пожить, как другие.

Врачи нашли у меня четыре болезни неизлечимые, второстепенных не считая.

Николай Алексеевич, вы отравляете, кто знает, возможно, последние дни моей жизни.

Вы превосходно знаете, что мне причитается эта сумма.

Когда подумаю, что русское землячество должно будет объявить сбор пожертвований для возвращения моей семьи домой.

Прошу, отдайте эти деньги.

Впрочем, не могу принять на себя обязательство, что наверняка умру.

Если же не умру, прошу простить.

Некрасов умирает раньше меня.

Силился ускользнуть, Рим, Крым, потом уже только из одной комнаты в другую, с кровати в кресло, с кресла к стене, встает, становится на колени, ложится, снова встает, а боль за ним, а за болью смерть, и еще неразлучный спутник смерти: друзья, которые давно перестали быть друзьями, теперь же хотят исправить, отменить, стереть то, что их рассорило, прибывший из Франции Тургенев протягивает руку (мне казалось, напишет впоследствии, что между нами встала высокая, тихая, белая женщина, и она-то соединила наши руки, и навсегда помирила), Достоевский, тяжело дыша, с гримасой на бледных губах, поднимается по крутой лестнице (было мгновенье, напишет он, когда я понял этого загадочного человека, его сердце, раненное у порога жизни, и эта никогда не зажившая рана была, однако, началом и источником всей его страстной, мученической поэзии), и такие приходят, которые никогда не были друзьями, и не могли ими быть, лишь теперь им дозволено гордо встать в сиянии его бессильной славы, и такие, которые превыше всего хотят знать, скрупулезные исследователи, лишь бы успеть, это так важно — история, еще, Николай Алексеевич, один вопрос, а он всех принимает и заплетающимся языком что-то говорит, исповедуется в грешной жизни, желая обмануть и смягчить последнего цензора — смерть, последнего цензора, более снисходительного, чем он думает.

Облегчения, облегчения!

Нет облегчения от страданий.

Как большой осенний комар, еле шевелящий ногами.

Еще сочиняет стихи, обрывающиеся, мучительные, обрывки стихов.

Двести уж дней, двести ночей муки мои продолжаются; ночью и днем в сердце твоем стоны мои отзываются. Двести уж дней, двести ночей! Темные зимние дни, ясные зимние ночи… Зина! Закрой утомленные очи! Зина, усни!

Зина не засыпает, бдит с глазами, устремленными в колеблющуюся свечу, ревнивая к привилегии страдать вместе с ним, которую вырвать у нее хочет та, вторая, Анна, сестра умирающего.

Анна избегает смотреть на нее, приблудницу, любовницу, для позорных утех сюда приведенную, ложе наслаждений превратилось в ложе страданий, так чего ей тут еще надо, пусть уйдет, откуда пришла.

Не уйдет.

Она его любит, она одна действительно его любит.

Так они бодрствуют и при каждом стоне вскакивают обе, скорей, скорей, которая первая подбежит к постели, помощь окажет.

Священника.

Как это, уже, уже.

Еще нет.

Рыжий поп в суматохе бормочет: и раб Божий Николай, епитрахилью вяжет исхудалую, трупную руку жениха и трепещущую, прозрачную невесты, после чего с головой в плечах трусцой выскальзывает из спальни.

Я свидетель этой церемонии.

Анна отводит взгляд.

Колеблются свечи.

Коленопреклоненная Зина целует свисающую с кровати руку.

Некрасов что-то говорит.

Я наклоняюсь, чтобы лучше понять его.

Шампанского.

Шампанского выпейте на моей свадьбе.

Мы пьем шампанское.

Зина давится и плачет.

У нее темное стянутое лицо старой крестьянки.

Среди других известный писатель г. Достоевский, а также от имени учащейся молодежи г. Плеханов.

Груда смерзшейся земли на гроб, цветы, речи, сегодня мы хороним поэта, возможно, равного Пушкину, большего, большего, снег валит все гуще, засыпая цветы и гроб, равного — я сказал, в карты мог трое суток без перерыва, неугомонный Некрасов, почтим покойного приятным для него образом.

С Новым годом, с новым счастьем.

Имею честь покорно просить Главное Управление по Делам Печати об утверждении меня на посту ответственного редактора, действительный статский советник.

А когда он писал, чуть ли не в судорогах метался по дивану.

Я его знал лучше других и знаю, что в своей поразительной жизни он сделал больше хорошего, чем плохого.

Фальши я в нем не видел.

Жил в ярме и умер в ярме.

За месяц до смерти цензура конфисковала его самую замечательную поэму.

Поэму о крепостничестве, столько лет после отмены крепостного права.

Через месяц после его смерти цензура не пропустила последние стихи.

Конфисковала память о страдающем сердце.

Только гиенам дозволено лаять о его падениях. Предсмертные признания, записанные нашим, продолжение следует.

Все остальное засыпал снег.

Продолжения не последует.

Михаил Евграфович, поздравляю с утверждением на посту. Премного благодарен.