Константин Леонтьев - Волкогонова Ольга Дмитриевна. Страница 26

Маша чудесно играла на фортепьяно, читала Гете и Шиллера в оригинале, любила Лермонтова, обладала легкой походкой и безупречным вкусом (спустя 30 лет Леонтьев еще помнил ее «кашемировое платье, клетчатое, малиновое и vert-pomme [142] и черный, длинный бархатный cache-peigne [143]») – всего этого было достаточно, чтобы вскружить Леонтьеву голову. Видимо, и Маше молодой врач немного нравился, – в противном случае, Леонтьев вряд ли бы стал к ней свататься. Сватовство, состоявшееся весной 1857 года, закончилось неудачей. Маша была светской барышней, и Леонтьев в одолженной у Шатилова порыжевшей дубленке не казался ей подходящим на роль избранника. Но Леонтьев не слишком переживал из-за полученного отказа: этот роман был легким, придающим полноту жизни – не более того. Не будь у Маши 25 тысяч приданого и нескольких поместий, Леонтьев вряд ли сделал бы девушке предложение…

О том, что влюбленность не была серьезной, свидетельствует то, что Леонтьев не забывал тогда и Лизы – время от времени он навещал ее в Феодосии. «В 70-ти верстах от Шатиловых на берегу бушующего моря, в тени огромных генуэзских башен, – вспоминал Леонтьев, – молодая, страстная, простодушная любовница, к которой несколько раз в зиму возил меня сам Шатилов, говоря: «allons a Cythere» или «Rien qu’un petit tour a Paphos» [144], и когда вдали на краю степи показывались в одном месте темносиние высоты тех гор, за которыми жила моя безграмотная, наивная и пламенная наложница, – он декламировал: «C’est la que Rose respire… C’est le pays des amours… C’est le pays des amours… [145]» [146]

Летом 1857 года Леонтьев, так и не получивший еще бумаг об отставке, вернулся из отпуска в феодосийский госпиталь. А 10 августа 1857 года бумаги наконец-то пришли, – Леонтьев был уволен с военной службы. В Москву он собрался только поздней осенью, – причины задержки были все те же: отсутствие денег и Лиза. Но когда настал, наконец, час возвращения на родину, Леонтьев описывал его так: «Другие доктора возвращались с войны, нажившись от воровства и экономии; – я возвращался зимою, без денег, без вещей, без шубы, без крестов и чинов» [147].

В Россию он ехал на долгих – 18 дней; от Крыма до Харькова – с обозом, груженым виноградом (так было дешевле). В Курске Леонтьев понял, что денег добраться до Москвы все-таки не хватит. Ему пришлось прибегнуть к помощи своего попутчика, и вторую половину дороги он ехал впроголодь, обедая с мужиками за 15 копеек на остановках, а про табак и вовсе пришлось забыть. Он сидел в скрипучем возу и читал вслух Беранже, томик которого захватил с собою в дорогу. «Так я ехал, – вспоминал Леонтьев, – бедствуя и наслаждаясь сознанием моих бедствий; ибо я был один из очень немногих, которые могли из Крыма уехать, не краснея перед открывшимся тогда либеральным и честным движением умов; – и сверх того у меня осталась на руках одна бедная семья, которую я дал себе слово не оставлять и сдержал его» [148]. Под «бедной семьей» Леонтьев разумел семью Лизы, которую оставил в Крыму, – он собирался помогать ей деньгами из Москвы.

В Москве Леонтьев взял извозчика, хотя в карманах не было ни копейки. За него заплатили родственники, когда он приехал в дом к Охотниковым. Здесь он и поселился, пытаясь выстроить свою дальнейшую жизнь и судьбу.

Глава 4. Сельская жизнь

Москва встретила Леонтьева не радостно. Он отчаянно нуждался, потому главным делом были поиски места, чтобы обеспечить деньгами себя, постаревшую Феодосию Петровну, Лизу. К тому же, московский воздух пробудил воспоминания о Зинаиде Кононовой. В одном из писем к матери Леонтьев не только мягко упрекал ее за то, что она помешала ему жениться на Зинаиде, но и признавался, что готов жениться на бывшей возлюбленной и спустя эти годы, если бы она оказалась вдруг вдовой… Зинаиды в Москве в то время не было, что помогло побороть искушение увидеть ее. А когда через несколько лет бывшие возлюбленные встретились, Зинаида имела детей, привыкла к мужу и была вполне довольна своей жизнью. Говорить им было уже не о чем, – они стали посторонними.

Подыскивая службу, Леонтьев обратился к профессору Иноземцеву. Тот бывшего студента прекрасно помнил, советовал ему остаться в Москве, обещал свою помощь. Но Леонтьеву очень хотелось получить место в деревне: как и герой своего незаконченного романа «Булавинский завод», он мечтал покинуть суетливый город: «Так как я сам был тогда все в беспокойстве, в Sturm und Drang [149], то все, что располагало к спокойствию, к здоровью, тишине и постоянству – мне нравилось. Деревня, одиночество, мирный брак или простая «гигиеническая», невзыскательная любовница, должность сельского врача, молоко, осенняя тихая погода» [150]. Ему было нужно спокойствие и время для литературы, раздумий, осмысления произошедшего с ним в Крыму. Кроме того, опять болела грудь, – сельский воздух помог бы поправить здоровье. Были и другие резоны для отказа от московской жизни: «Я хотел быть на лошади… Где в Москве лошадь? – Я хотел леса и зимою: – где он? Я хотел многого…» [151]

Существовали и эстетические соображения: в деревне он был бы окружен «народом», а кругом его общения стали бы богатые помещики («знать») – эти два полюса российской жизни вполне устраивали молодого человека. В Москве же он поневоле оказался бы посередине – среди небогатых и неживописных литераторов и профессоров, зарабатывающих себе на хлеб упорным трудом. Посередине Леонтьев никогда быть не хотел! Красивого и богатого Тургенева в Москве тогда не было, Фет («улан лихой, задумчивый и добрый») только собирался переехать в Москву после своей женитьбы, а остальные знакомые литераторы не слишком ему импонировали: «Панаев и Некрасов оба были отвратительны и т. д. <Гончаров тоже epicier [152], толстый и т. д. Толстых я не встречал, ни Льва, ни Алексея. – Майков очень жалок. – Жена его носит очки! И потому – я на всех почти ученых и литераторов смотрел, как на необходимое зло… и любил жить от них далеко…>» [153]. Не стоит осуждать Константина Николаевича за такие мысли: они возникали и у других, соприкоснувшихся с профессиональным «писательством». С. Н. Дурылин – ценитель искусства и философ, общавшийся не только со «средними» писателями, но и с выдающимися, замечал тем не менее: «Как мелочны и скучно мелочны «литераторы»! Конечно, литературный круг – это один из самых невыносимых, неблагородных и мелких, мелких…» [154]

Леонтьев искал себе место в деревне и вскоре принял предложение барона фон Розена стать домашним врачом в нижегородском имении Спасское под Арзамасом, принадлежащем его супруге. Место он получил отчасти благодаря Тургеневу, – Розен был приятелем Ивана Сергеевича.

Переезжая в Спасское, Леонтьев написал прошение: помятуя матушкины наставления, он хотел числиться на государственной службе. Прошение было удовлетворено: 7 марта 1859 года Константин Николаевич был определен врачом с правами государственной службы при имениях Арзамасского уезда, где и провел два года – с 1858 по 1860. К концу этого срока Леонтьев был даже произведен в титулярные советники по представлению Нижегородской врачебной управы.