Национал-большевизм - Устрялов Николай Васильевич. Страница 73

Не станем отрицать, что сейчас люди нашей формации переживают известную трагедию. Согласимся также, что это не трагедия изгнания только, но и трагедия сознания. Но, по-видимому, это — трагедия здорового сознания в условиях выздоравливающей, но все еще больной действительности. Не будем же в угоду бредовым, хотя и вещим, снам уродовать наше нормальное сознание. Не будем «смешивать грани», тем более, что теперь, когда революционные громы уже отзвучали и шумят разве лишь революционные фанфары — жизнь сама производит неумолимый отбор исторических «граней» и вводит в русла политические потоки…

Перед Россией — великая задача духовного самосознания. Не только в сфере техники, «цивилизации», внешнего государственного устроения должна она «обрести себя», но и в царстве духа, в мире «культуры». Как бы не относиться к импрессионистской системе Шпенглера, — много из того, что он говорит о «душах культур», заслуживает самого пристального внимания.

Тем знаменательнее его оценка России как самостоятельного культурного мира, таящего в глубине души своей источник новых откровений духа, новых духовных ценностей. «Русский дух, — уверен Шпенглер, — знаменует собою обетование грядущей культуры, между тем как вечерние тени на Западе становятся все длиннее». Шпенглер предвидит даже, что русский народ даст миру новую религию, «третью из числа богатых возможностей, заложенных в христианстве»…

Эти настроения модного западного философа-публициста, как известно, во многом совпадают с интуициями ряда наших национальных мыслителей и даже нашего великого национального писателя — Достоевского. Россия должна духовно воскреснуть — вернее, духовно родиться. «Я верил и верю, — предвосхищает К.Леонтьев идею Шпенглера, — что Россия, имеющая стать во главе какой-то ново-восточной государственности, должна дать миру и новую культуру (курсив Леонтьева), заменить этой новой славяно-восточной цивилизацией отходящую цивилизацию Романо-Германской Европы («Восток, Россия и Славянство). Если не считать чисто терминологического разноречия (различие в определении слова «цивилизация»), Леонтьев здесь в точности формулирует современные «русские» интуиции Шпенглера.

По-видимому, именно теперь наступает время подлинного и глубокого духовного «самоопределения» России и русского народа. И, мучительно всматриваясь вокруг, невольно спрашиваешь себя — нет ли какой-либо связи между этим чаемым «самоопределением» и знакомой уже нам проблемой «новой религии, под знаком которой встает новый век, с новым государством, с новой культурой»…

Теперь-или никогда?..

Нам, людям кризиса, живущим «в густом чаду пожара», в «испепеляющие годы — безумья ль в них, надежды ль весть?» — нам не дано проникнуть до конца в таинство национального самоопределения. Но мы ощущаем его высшую необходимость и даже, быть может, на нашем поколении лежит долг заложить его фундамент. Не даром же, в самом деле, призваны мы на пир богов…

Первый акт исторического самоопределения нынешней России — всенародный бунт, великое отрицание. Размах этого отрицания прозорливо предвидели наши лучшие люди — Пушкин, Достоевский. Никогда русский бунт, всецело восторжествовавший, не мог остановиться на «умеренной оппозиции», на заранее заповедной черте, — он должен был оказаться именно таким, каким мы его видели, безграничным по содержанию и универсальным по форме. Он не мог удовлетвориться сменой формы власти, — он объявил войну историческим ценностям человечества: государству, праву, социальной иерархии… Но он не мог остановиться и на этих ступенях протеста, — за штурмом истории («клячу-историю загоним!») он бросился на штурм самого неба: самый последний и самый страшный бунт, гениально запечатленный прозрениями Достоевского.

Но иначе и быть не могло. Если воистину суждено России «познать себя» и, ощутив положительный смысл своего всемирно-исторического бытия, выразить его в некоем «слове», — то разве не должно это слово быть прежде всего горящим и сжигающим, «жгущим сердца людей»? Сила отрицания и ненависти — нередко ручательство мощи духовного организма. Только бы в конечном итоге победила положительная идея. Муки бунта — неизбежная Немезида, школа испытаний — искупительная жертва.

(Вл. Соловьев) [164]

Впрочем, воздержимся от лирики в сфере этой основоположной и ответственнейшей проблемы нашего национального бытия и национального сознания. Ограничимся пока лишь указанием на самою проблему, на ее закономерность, на ее насущность. И недаром в настоящее время она все чаще и острее выдвигается на первый план. Не должно затемнять или замалчивать ее поверхностными обличениями ее мнимой «старомодности».

13-й Съезд [165]

Протоколы 13 съезда компартии теперь до нас дошли, и можно по первоисточнику составить себе впечатление о нынешнем правительственном курсе в России.

Зиновьев не без основания взял эпиграфом своего политического доклада съезду стишок какого-то пролетарского поэта:

Медленно, грозно и веско

Кто-то шум прервал:

— В съездовской повестке, братцы, провал.

Политотчет ЦК читает не Ленин!

Да, Ленина не было. И сколько ни говорили о том, что его индивидуальный ум с успехом заменяется «коллективным разумом» партии, в протоколах съезда следы такой замены трудно различимы для невооруженного глаза. Ленин был не только теоретик, но и поэт, художник, гений революции: революция ведь не только наука, но и искусство. А где искусство, там непременно и частичка «Божьей милости», кроме учености, школы, расчета. И если ученость, школа и расчет — вещи заменимые, то вот это вдохновение, это «чутье», эта «Божья милость» — всегда чрезвычайно индивидуальны. Велика пушкинская школа в поэзии, но разве заменила она одного Пушкина? Обширна наполеоновская школа в стратегии, — но заменим ли ею Наполеон?

Теперь по существу.

Лейтмотивом съезда была тема нэпа. Это понятно, и иначе быть не могло. За три года успели проявиться неизбежные экономические и социальные последствия отступления 21 года. В хозяйстве советская организация оказалась лицом к лицу с развязанными «стихийными силами». Именно они, эти приспущенные на волю стихийные силы, остановили хозяйственную разруху страны и создали условия для ее возрождения. Страна вздохнула лишь тогда, когда военный коммунизм приказал всерьез и надолго жить.

Протекшие три года, таким образом, ясно подчеркнули благотворность нэпа. В нынешнем году благодаря общему оздоровлению государственной экономики правительству удалось даже успешно провести финансовую реформу и создать устойчивый денежный знак. Предпосылки дальнейшего улучшения налицо, причем очередная задача — облегчение жизни широких масс населения, нищетой которых приходилось окупать достижение первых условий экономического подъема.

Однако известные опасности, заложенные в недрах нэпа, начали беспокоить правящую партию, лишенную своего твердого, смелого руководителя. Изощренная в социологических выходках марксистского стиля, она с тревогой присматривается к процессам, идущим в стране. И ей уже мерещатся полчища новых буржуев, затопляющие все командные высоты пролетарского государства. Пока не поздно, нужно парализовать рост частного капитала, захватившего более двух третей торговли в стране. «Осади назад: ты слишком вырос!» — кричит ему Зиновьев. И начинается по всему фронту довольно беспорядочная, суетливая атака на частный капитал.

Увы, при современных условиях это атака на жизнь, на возрождение, на червонец. И невольно рождается вопрос: не слишком ли много нервности проявили вожди, бросая боевые лозунги? Верно ли, что уже наступил момент, когда пути советской власти и элементов нэпа расходятся резко врозь?