Национал-большевизм - Устрялов Николай Васильевич. Страница 75

Да, семь лет. И каких! Если в 1795 Буасси д'Англа имел право воскликнуть:

— Мы прожили шесть столетий в течение шести лет! — то разве теперешний Цека не может повторить этого восклицания с поправкой на лишний год-столетие?

И еще с одной очень важной поправкой:

Те шесть лет великой французской революции были годами бурных перемен власти, переворотов, последовательной смены разнохарактерных конституций. Падение монархии, падение Жиронды, падение Робеспьера: эра перманентных «падений»… Наше семилетие, напротив, — упорное «стояние», настойчивая жизнь единой государственной системы, единой партии, единой власти. Там — ни король, ни Верньо, ни Робеспьер, ни Директория не успели «постареть на шесть лет». У нас Цека — состарится вот уже на семь.

Семь лет власти, борьбы, разочарований, побед. Семь лет сплошного напряженного опыта. От власти уже перестает кружиться голова, борьба, не сломив, закалила, разочарования рождают трезвость, победы — уверенность в себе. В прошлом — детская заносчивость, юношеский энтузиазм. В прошлом — пьяная поэзия бунта, перчатки фактам, жизни, истории. В прошлом все это… Стало серее, но зато тверже, зрелее, солиднее: –

Привычка — душа держав…

В 917-18 — собственными торпедами топили черноморский флот, злорадно истребляли золотой рубль как буржуазный предрассудок, выстукивали чичеренскую брань по радио «всем», эффектными жестами дарили соседям области и провинции, «не глядя» подписывали отказ от Батума, Карса — и чего еще?

В 924 — до изнеможения торгуются из-за лишнего процента нефтяных доходов на Сахалине, из-за контролера на КВЖД, из-за «престижа» на Унтер-ден-Линден'е, стучат по радио чичеренские любезности «дружественным державам», любовно лелеют каждую новую миноноску, каждый воздушный корабль, копят копейками золотые червонцы…

Скептики напыщенно спросят — стоило ли тогда сеять великие потрясения?

Боже, что может быть наивнее скептиков?..

Прислушаемся лучше к той мудрой всепримиренности, с которой умел к такого рода явлениям подходить старый Карлейль:

— Не страшитесь санкюлотизма, признайте его за то, что он есть, — за ужасный и неизбежный конец многого и за чудесное начало многого… Революция — вещь, на которую нельзя наложить руку или держать под замком, заперев ее на ключ; она во всех людях, невидимая, неосязаемая, и тем не менее никакой черный Азраил с крыльями, распростертыми над половиной континента, все сметающий своим мечом от моря до моря, не мог бы быть более подлинной действительностью…

«Ужасный и неизбежный конец многого и чудесное начало многого». Прекрасная формула. Конец доступен нашему сознанию и, следовательно, мы обязаны его осознать. Начало всегда таит в себе много иррационального: его скорее можно ощущать, нежели сознавать.

Конец России Тургенева, Гончарова, России Чехова. Но также и России Белинского, Михайловского, Керенских, Родичевых. Кончена дворянская Россия, но спета песнь и «оппозиции, как мировоззрения», кокетничанья радикализмом, «аннибаловых клятв», игры в «общественность» и парламентские бирюльки, превращенные в самоцель. Вместо всего этого привольно гуляет по бескрайним русским равнинам доселе дремавший лозунг Конст. Леонтьева:

— Нужно властвовать беззастенчиво!

Пришли новые времена, суровые времена, и умный Шульгин недаром недавно в своем ехидном ответе Милюкову пишет о «милитаризации политических сил», о правящей партии как «армии в сюртуках». Да, эти семь лет заставили многому научиться и многое забыть. И прежде всего — они родили новое политическое сознание.

За границей, в эмиграции, еще сохранились люди-мумии, люди-консервы. Здесь замаринованный либерал, там заспиртованный монархист, пробальзамированный «народник», перемороженный «демократ». И каждый из них самодовольно мнит себя «оставшимся на своем посту»…, перенеся лишь соответствующие «посты» в Белград, Прагу, Париж, Шанхай. И всем им чудится, что Россия не жила эти годы. В одном курсе некоего почтенного профессора-юриста, написанном в Сербии, прямо так и сказано, что предметом его изложения является «наше дореволюционное право, от которого с восстановлением государственного и правового порядка в России будет отправляться дальнейшее эволюционное развитие нашего отечества». А сейчас, значит, просто — провал, пауза, небытие, ничто! Сами перестав жить, оторвавшись от жизненных, родных корней, остановив свои карманные и мозговые часы кто на феврале, а кто на 25 октября 1917, — эти люди уверены, что перестала с той поры жить родина, а не они. И если «оттуда» им говорят, что за это время пережито не семь лет, а семь столетий — они все равно не понимают, и еще жарче распаляются, задорнее ворчат: роковой эгоцентризм стариков, обличенный поэтом:

И старческой любви позорней

Сварливый старческий задор! [169]

Допустим, впрочем, что старики сами по себе весьма привлекательны. Но у них есть один очевидный минус: они имеют свойство скоро вымирать. Нужды нет, что они «не сдаются», — существенно, что «умирают». А ведь за эти семь лет «там» подросло целое поколение. Подросло без «ятя» не только в орфографии, но и в политике, государственности, всей атмосфере. Новое поколение в новых условиях, жестких, буревых, драматичных, но ведь новых же, новых: вдумайтесь в этот факт и поймите, наконец, что худо ли, хорошо ли, — мы действительно переживаем «неизбежный конец многого»…

Ну, а дальше?.. Вернемся к исходному пункту. «Цека стал на семь лет старше». Конечно, это много значит, многое предопределяет. Цека — военно-политический штаб русской революции. Он — подлинная власть, ведущая страну, правящая страной. Разумеется, им не исчерпывается страна и всей огромной тяжестью давит на него. Но при наличной системе, прежде всего именно к штабу, к волевому, действенному центру приковывается взгляд.

Еще из Шульгина, с того берега: «Партия коммунистов побеждает потому, что усвоила истину: плетью обуха не перешибешь. Являясь армией в сюртуках, она бросает себя на фронты политический, национальный, социальный, но никогда не утрачивает своей военной сущности. Решение сверху побежит по нитям милитаризованной организации и будет безоговорочно исполнено низами. Пока этот лозунг действует, она будет стоять».

Таково свидетельство противника, одного из немногих, умеющих наблюдать. Страна, взнузданная на дыбы, затем приучена к дисциплине. Если даже высококровные земцы, чистейшие интеллигенты, с молоком матери всасывавшие в кровь свою наследственный «дух укоризны», теперь становятся отличными и преданными делу спецами, — это не случайность, это симптом!

Исчез, испарился «враждебный государству дух». Во всем народе, обновленном бурею, но и уставшим от нее, пробуждена воля к миру, к труду, к повиновению. Страна готова к нормальной жизни. Страна психологически выздоровела.

Но этого еще мало. Дело не только в методах власти, но и в ее целях, ее содержании. На очереди материальное, экономическое выздоровление русского государства. Оно тоже происходит, но, конечно, медленнее. Помимо внешних трудностей, обусловленных разорением страны, не все его правовые предпосылки окончательно созрели. В частности, последний год протек под знаком своеобразного рецидива «левых» настроений в правящей партии. 12-й съезд уже явственно их обнаружил. 13-й целиком попал в их плен. Сложные причины их породили. Непреложная логика жизни, нужно думать, их трансформирует. Есть признаки, что их трансформация уже началась: их вредные результаты очевидно успели проявиться. Подождем 14-й съезд… [170]

Уродливости нэпа, исторически, как временное явление, неизбежные. Внутрипартийные отношения, характеризуемые тем, что стоящий непосредственно у власти Цека «умнеет» более быстрым темпом, нежели широкие партийные массы (а это не совсем безопасно, особенно при отсутствии Ленина). Соображения, вытекающие из основной ориентации на международное рабочее движение. — Все эти обстоятельства осложняют процесс, делают его неровным, волнистым, зигзагообразным. К объективным факторам присоединяются субъективные. Наивно было бы ожидать, что пресловутый «спуск на тормозах» будет обходиться без рытвин, толчков, остановок: их нужно посильно изобличать в сфере конкретной политики, но не следует из-за них впадать в уныние. Это ведь не шоссейные германские дороги, подобные паркету: это родная целина, это «кручи, задебренные лесом»…