Манускрипт (СИ) - Марченко Геннадий Борисович. Страница 43

- А может, я могу быть чем-то полезным?

- Чем, например?

- Учитывая наличие немецкой формы и знание языка, я мог бы проникнуть...

- Не надо никуда проникать. Москва дала команду охранять вас до прибытия самолёта, я уж даже подумал, что зря вам разрешил в лес сегодня ходить.

- Противно чувствовать себя хрустальным яйцом, - пробормотал я себе под нос.

- Хрустальным яйцом? Хм, забавное сравнение, - хмыкнул Медведев. - Однако приказ есть приказ. Тем более у нас уже есть человек, которому и форма к лицу, и языком владеет не хуже настоящего немца. Он как раз утром должен встретиться на окраине Ровно со связным, доложить обстановку. Как вы, кстати, сильно устали сегодня?

- Ничего страшного, бывало и хуже. Завтра нужно будет ещё немного поработать, чтобы привести полосу в более-менее приличное состояние.

- Да, мне уже доложили, там работы буквально на несколько часов. Тогда отдыхайте и не забивайте голову посторонними мыслями.

Впрочем, укладываться на ночлег в палатке, куда нас с Медынцевым определили, было ещё рано. Варю, кстати, поселили к женщинам, у них там на троих было попросторнее. Мы решили подсесть к одному из костров, вокруг которого собралось десятка полтора партизан. Народ курил ядрёный самосад, благодаря чему назойливые комары облетали этот кружок стороной. Однако при нашем появлении разговоры стихли, хотя место нам всё же освободили. Присутствующие не без интереса поглядывали в нашу сторону. Краем уха кто-то уже наверняка слышал, что я важная птица, хоть и без подробностей, и понятно, что у людей моя персона вызывала живой интерес.

- Ну что, народ, скучать вам тут не приходится? - спросил я, чтобы как-то разрядить обстановку.

- Да разве ж немцы дадут скучать, - откликнулся один из партизан, рябой лицом. - Вернее, сначала мы им не даём, а после уже они нам.

Все засмеялись, чувствовалось, как вызванное нашим появлением напряжение понемногу спадает. Чтобы развеять его совсем, я решил добавить позитива.

- Ладно, слушайте анекдот в тему. Проходит сорок лет после окончания войны. И вот внучок подходит к деду и просит: 'Дедушка, расскажи, как ты в войну партизанил?' 'Ну, вот помню: сижу как-то в кустах возле железной дороги...' 'Вражеского поезда ждешь?!' 'Ну... Одно другому не мешает'.

Дружный смех заставил подтянуться к нашему костру ещё нескольких человек, среди которых я заметил и Стехова. Вновь прибывшие интересовались, чем вызвано веселье, и просили снова рассказать анекдот. Затем им захотелось ещё анекдотов про партизан, но в загашнике моей памяти завалялся только ещё один, который и я выдал:

'Дневник партизана.

Понедельник: мы выбили немцев из домика лесника.

Вторник: немцы с помощью автоматов выбили нас из домика лесника.

Среда: мы с помощью пушки выбили немцев из домика лесника.

Четверг: немцы с помощью танков выбили нас из домика лесника.

Пятница: мы с помощью тяжелой артиллерии выбили немцев из домика лесника.

Суббота: немцы с помощью самолетов выбили нас из домика лесника.

Воскресенье: пришел лесник и дал нам всем пи*ды!'

Снова все без исключения покатились со смеху, за исключением Стехова. Тут уже и те, кто не спал, начали подтягиваться к нашему костру, образуя второй круг. Среди них я обнаружил теперь ещё и самого Медведева. Так и пришлось, как прокаженному, эти два анекдота пересказывать. Командир, в отличие от других, умел держать себя в руках, но от улыбки не удержался.

- Жалко, гитары нет, - вдруг сказал Варя. - А то Ефим спел бы нам 'Тёмную ночь', как тогда, в Одессе.

- Почему же нет? - откликнулся кто-то. - Имеется инструмент, на днях Вася Попов с очередного рейда захватил. Вась, где гитару-то заныкал? Ну-ка, тащи её сюда.

Через пару минут в моих руках была 6-струнная гитара производства Черниговской фабрики музыкальных инструментов. Относительно неплохая для данного времени, с инкрустацией и твёрдыми бронзовыми ладами, хотя гриф, на мой взгляд, выглядел довольно грубовато. Впрочем, на качестве звука это не сильно сказалось. Минута - и гитара настроена. А для удобства мне под зад подставили полуметровый чурбачок, так как петь и играть на гитаре в полулежачем положении, мягко говоря, не совсем удобно.

Народ принялся мне подпевать чуть ли не с первого куплета. Когда я закончил петь, и спросил, откуда они знают это произведение, выяснилось, что песня считается народной.

- Ты же говорил, что её сочинил твой знакомый, - повернулась ко мне Варя.

- Ну да, похоже, он просто не хотел себя афишировать. Наверное, его устраивает,

если песня так и будет считаться народной, - добавил я, лениво перебирая струны. - А 'Шаланды' тоже теперь народная?

Получив подтверждение, я только покачал головой. После чего по просьбам собравшихся пришлось её исполнять, с непременным подпеванием, поскольку народ знал слова наизусть.

- Кстати, у моего товарища были ещё кое-какие песни, - добавил я и,

откашлявшись, ударил по струнам.

Спел 'Эх, дороги...', а затем ещё и розенбаумовскую 'Гоп-стоп'. Для поднятия, так сказать, настроения. Обе вещи ушли на ура, а хит Александра Яковлевича пришлось даже исполнять на бис. Была мысль заодно спеть и 'Он вчера не вернулся из боя', но почему-то не поднялась рука отнимать авторство у Высоцкого и присваивать его неизвестному другу.

Когда, наконец, народ стал разбредаться по палаткам, и я, прежде чем идти в свою, проводил Варю, на обратном пути меня перехватил Стехов.

- Вы вот что, товарищ Сорокин, - негромко сказал он, беря меня под локоток. - Песни у вас хорошие, за исключением этой... хулиганской... а вот с анекдотами поосторожнее. Они хоть и смешные, но не совсем политически правильные. Некоторые могут неправильно понять.

- А, вон вы о чём! Хорошо, буду осторожнее. Спасибо, что предупредили.

- Вот и ладно! Кстати, состоялся сеанс связи, сделали запрос насчёт вашей Варвары. Утром обещали дать ответ. А теперь идите, поспите, у нас хоть и не как в армии, где отбой и подъём по расписанию, но ночью нужно спать, а днём - бодрствовать. Спокойно ночи, товарищ Сорокин!

Утром, уже после того, как мы с Медынцевым и ещё несколько человек отправились добивать просеку, из Центра пришла радиограмма. Согласно указанию Москвы, Медведеву самому нужно было решать, оставлять Варю в своём отряде или отправлять самолётом в столицу. Уже по возвращении об этом мне рассказала сама Варя.

- И что же решил Дмитрий Николаевич? - с плохо скрываемой дрожью в голосе спросил я.

- А он тоже самоустранился. Говорит, если хочешь - оставайся, радисты нам не помешают, тем более отряд планирует расширяться. И смотрит на меня так, будто хочет разглядеть, что у меня за нутро. Какова я на самом деле.

- А ты что?

- Ну а что я, говорю, хочу остаться в отряде. Или, думаешь, нужно было в Москву лететь?

Эх, Варюха... Я прижал её голову к своей груди, запустив пятерню под косынку, в густой шёлк волос. Она послушно замерла, словно котёнок, только тихо сопела в воротник моей рубашки. И стало вдруг мне так тоскливо, что в горле встал ком, и ничего я не мог сказать, а только стоял вот так, с закрытыми глазами, и ловил запах её волос, её тела, пахнувшего почему-то топлёным молоком, не обращая внимания на поглядывавших в нашу сторону с удивлением партизан.

Наконец я нашёл в себе силы оторвать Варю от себя и посмотреть ей в глаза. Она глядела на меня снизу вверх, и в её взгляде можно было прочитать целую гамму невысказанных чувств.

- Ты уже взрослая девушка, и сама должна решать за себя. Я могу лишь принять твой выбор, либо не принять, но влиять на него не имею права. Что ж, ты приняла такое решение, и я его принимаю. Хотя мне было бы спокойнее, находись ты в Москве или даже в этой... в Пензе.

- То есть ты... Я тебе небезразлична?

- А ты это только сейчас поняла?

По её щеке поползла слеза, и вот тут я не сдержался - наклонился и поцеловал Варю в губы. Поцелуй получился долгим и сочным, потому что был обоюдным. Секунды спрессовались в минуты, часы и дни, мы целовались, казалось, целую вечность, даже не думая, какой переполох вызываем в лагере своим поведением.