Мясной Бор - Гагарин Станислав Семенович. Страница 129

Языки огня расползались по воде, настигая людей, на некоторых из них загоралась одежда и ее помогали тушить те, кто оказывался рядом. Другие спешили прочь, с трудом выдирая ноги из вонючей тины, проваливаясь в невидимые воронки, падая лицом в грязь.

Марьяна попыталась выкарабкаться из болота. Ее ухватил за руку появившийся откуда-то Мокров. Вытянул на дорогу и велел оставаться у вездехода, развернуть аптечку: придется оказывать помощь обожженным бойцам.

Тем временем остатки разбитого ЗИСа столкнули с дороги. Пламя угомонилось. Пришел военфельдшер дивизиона, стали прибывать пострадавшие. Марьяна с фельдшером начали обрабатывать ожоги. У многих обгорели брови и ресницы, опалило волосы.

— Ну вот и дело нам нашлось, — спокойно сказал Мокров, когда обработали последнего обгоревшего. — А мешок твой, сестрица, целый?

— Вот он, — отозвался водитель вездехода, — в сохранности. Мешок с травой лежал на сиденье командира расчета.

— Вези витамины раненым, — улыбнулся врач-кавалерист, — а я обратно… Толе Сидорову привет. Мою фамилию не забыла?

— А как же к нам?.. Вы ж хотели повидаться…

— Теперь не успею. Кто знал, что нас приключение ждет. Никитичу кланяйся. Мокрова, мол, повстречала.

— Он ведь у нас ботанику знает, — вовсе некстати произнесла Марьяна и вдруг встрепенулась. — Я же ему цветочки несу! Никак не могу вспомнить, как называются… Двойное название какое-то.

Она расстегнула карман мокрой гимнастерки, достала жалкие остатки желтеньких, теперь измочаленных цветков.

— Двойное название, говоришь? — переспросил Михаил Мокров. — Верно… Мать-и-мачеха их зовут… Не такой я ботаник, как Сидоров, но хоть это, а помню.

— И верно, — обрадовалась Марьяна. — Спасибо вам, доктор. Встретимся после войны — пойду к вам в больницу работать.

— Ловлю на слове, — искренне обрадовался военврач. — И младший политрук тому свидетель…

Бои в Мясном Бору не прекращались. Звуки канонады, бомбовых разрывов доносились с востока, и бойцы гнали от себя растущее смятение, ибо сражение шло уже там, где полагалось быть тылу.

После падения Еглино части 2-й ударной оставили западный выступ и отошли на новый рубеж обороны, передовые позиции которой заняли 382-я стрелковая дивизия и 59-я бригада с ОСБ на левом фланге. Пришлось оставить и село Дубовик, где прежде был штаб кавкорпуса. Со стороны Красной Горки сдерживали натиск немцев сразу три стрелковых дивизии и одна отдельная стрелковая бригада. По двухсоткилометровому обводу мешка развернулись и другие части, в том числе и дивизии соседних армий.

…Мерный, нестихающий гул сражений в мясноборовском коридоре доходил и до Новой Керести, где разместилась армейская газета. Деревень со словом «Кересть» в названии вокруг было несколько — Глухая и Малая, Сенная, просто Кересть. Виктора Кузнецова удручало, что по законам военной цензуры ему приходилось вычеркивать из газетных материалов необычно звучавшие названия населенных пунктов. Ведь за каждым из них целая история! Вот бы вернуться сюда после войны в компании топонимиков и разобраться, почему так называется Финев Луг, что означает Кречно, какая связь с днями недели у Пятницы, как родилось Подсосонье, откуда взялись Земтицы и Теремец Курляндский, что такое Огорели, Вдицко, Сустье Полянка, Тигода и Пустое Рыдно, рядом с которым есть еще и Рыдно Жилое.

Кузнецов никому из товарищей об этом не говорил, потому как был по натуре сдержан. Виктор не умел раскрываться, стеснялся бурных проявлений чувств, на что горазды были некоторые его коллеги из «Отваги». Но рассказы друзей слушать любил, умел сопереживать, а это великое свойство, далеко не каждый им наделен. В тех, кто хотел ему выговориться, у Кузнецова не было недостатка. Потому, несмотря на подначки и заглазное прозвище «сухарь», ответ секретаря в «Отваге» по-своему любили.

Вчера Борис Бархаш и Николай Родионов летали на По-2 за Волхов. Редактор хотел дать материал о летчиках, помогающих бойцам выстоять в проклятых болотах.

— Хреново помогают, — заметил Николай, — но чем могут… И на том спасибо.

Они побывали на аэродроме, нашли отличившихся, а ночью подались домой. Рассказывали о перелете через Мясной Бор в разное время, каждый отдельно, и Кузнецов еще раз подумал, как неодинаково люди видят войну и как по-разному о ней станут писать, когда она закончится и все дальше станет уходить в прошлое. Вот эти оба, два журналиста, втиснутые в крохотную кабинку фанерно-тряпочного По-2, видели одно и то же. А как отличалось то, что говорили они Кузнецову!

— Ночной бой в коридоре — удивительное зрелище! — рассказывал Бархаш. — Цепочки трассирующих пуль, взлетающие ракеты, вспышки разрывов… Праздничная иллюминация! Фантастика! Мне казалось, что я на другой планете, и сейчас вот мы сядем в городе братьев по разуму, и я обращусь к ним с призывом к вечному миру. Мне стало даже не по себе от того, что смертный бой внизу навеял представления о празднике неких, пусть возникших только в воображении, несбыточных видений. Наверное, нельзя отрываться от суровой действительности… Правда, она вскоре сама реально напомнила о себе, когда с земли по нам стали бить зенитки. Мы летели без парашютов, да и вряд ли бы успели воспользоваться ими. И все-таки, Витя, красиво выглядит бой среди ночи! Понимаю: битва не может нравиться людям. О войне надо писать страшно, готовить надо людей к войне и в то же время отвращать от нее в мирное время, заместить как-то агрессивное начало в нас неким другим движущим чувством. Но тот бой, который я видел с неба, никогда не забуду, хотя и боюсь восторга, что пришел мне тогда в душу. Может быть, я извращенец какой, Витюша?

— Говорю им: дайте парашюты, — рассказывал Родионов. — Смеются летуны… Места там вам едва на двоих хватит. И еще груз будет. Обрадовался, думаю, харчишек борзописцам привезу, накормлю вас, мастеров армейского пера. Давайте, говорю, ваш груз. Приносят два тюка, один мне, другой Борису вручают. Вот вам, объясняют, боевое задание. По сигналу летчика откроете мешки и будете кидать вниз пачки… «Пачки чего?» — спрашиваю. На меня таращатся недоуменно: листовок, конечно. «Вы что, никогда не летали?» Летать-то летал, но без подобных мешков. Серьезное политическое мероприятие, объясняет парень со шпалой, поручение политотдела.

— И бросали? — спросил, скупо улыбаясь, Кузнецов.

— А как же! Борис Павлович так увлекся, что едва сам не выбросился. Забыл, что без парашюта.

В редакции о положении армии знали лучше, чем в нижестоящих штабах, но и журналистам неведомы были планы командования 2-й ударной, которое, впрочем, и само пока смутно представляло, какую судьбу уготовили им генерал Хозин и Ставка.

…Кузнецов вздохнул и отложил в сторону законченный макет нового номера газеты. «Думы у тебя, ответсек, невеселые, но от выпуска „Отваги“ никто не освобождал. Пусть не хватает пищи обычной, нельзя позволить перебоев с духовной…»

Вошел редактор. Посмотрел на аккуратно нарисованный макет, довольно глянул из-под круглых очков.

— Вы как всегда стахановец, Витюша, — мягко, почти ласково проговорил Румянцев. — Прогуляться в войска не хотите?

Кузнецов молча встал, с готовностью одернул гимнастерку: «Что за вопрос, конечно хочу». Впрочем, Николай Дмитриевич сам хорошо знал об этом.

— Вы знаете, что некоторые части выводят за Волхов, — сказал Румянцев, и секретарь снова молча кивнул. — Они скапливаются в районе Кречно. Оттуда сейчас ведут дорогу-лежневку, чтоб вызволить технику. С обратной стороны к нам придут машины с припасами и бензовозы. Надо бы подскочить туда, посмотреть, как строят дорогу, и написать о лучших саперах.

— Выезжаю, — просто сказал Кузнецов.

Подгоняемый Хозиным, генерал Федюнинский задумал рокировку.

Начальный успех, которого он добивался, введя в бой корпус Гагена, противник свел почти на нет, выдвинув новые резервы. Но директива Хозина нацеливала 54-ю армию на Любань, чтобы взять город и соединиться в нем со 2-й ударной.