Мясной Бор - Гагарин Станислав Семенович. Страница 130

«Ежели сниму тех, кого фашист потрепал, — думал Иван Иванович, — а взамен поставлю отдохнувших, то, глядишь, и опережу Власова, первым выйду на Октябрьскую железку».

Так и сделал. Потрепанные в боях части определил во второй эшелон, а те, что живой силой пополнились, успели немного отдохнуть, двинул в наступление. И грянул бой сразу в нескольких местах. Ладили отнять у немцев Смердыню с Кородыней, Липовик с Дубовиком, Макарьевскую Пустынь, еще с полдюжины больших и малых деревень и поселков.

Тут и случилось, что следовало ожидать, когда наступление откладывается до весеннего распутья. Прежде двигали на немца в обход населенных пунктов, где враг укрепился полгода еще назад. Расчет был на то, что окруженный противник запаникует и ослабнет духом. Бить же их в лоб — себе дороже: снарядов нет, авиации тоже, штыком и гранатой, увы, не пробьешься, зазря людей положишь, а опорным пунктом не овладеешь.

И как ни рвалась армия к железной дороге, весна наступала быстрее. Снежные дороги исчезли, болота стали непроходимы. Лишь деревни на возвышенных местах стоило захватывать у немцев, чтобы сделать их форпостами обороны, накапливать там силы для нового удара. Только немцы и сами отнюдь не дураки, за деревни держались зубами, а наступавшие на них в обход русские танки проваливались в залитые водой воронки, да и естественных преград на их пути оказалось предостаточно. Пехота же наша не просыхала, обретаясь в постоянной мокроте и сырости, снарядов для артиллерии, как обычно, не хватало. Наступление забуксовало.

Как две руки тянулись друг к другу 2-я ударная и 54-я армии двух фронтов в страстной надежде соединиться в Любани… Сколько беспримерных подвигов свершилось с той и другой стороны! Дрались, прямо скажем, удивительно бесстрашно, а если коэффициент ввести на климат и природу, то и вовсе бесподобно, ибо ни на одном из фронтов Отечественной войны не было подходящих аналогов.

…Яростно рвался к Дубовику танк младшего лейтенанта Петрова. Не рассчитал водитель, угодила тридцатьчетверка в речку, и ни туда ей двинуться, ни сюда. Обиднее всего, что вокруг никого из своих не оказалось. А гитлеровцы — тут как тут… Окружили танк, лопочут на гансовском языке, на ломаном русском призывают сдаваться в плен. Танкисты на уговоры никакого внимания, принялись отбиваться, благо боезапас не был израсходован. Кучу врагов вокруг положили.

Так прошли сутки, начались вторые, а подмога все не приходила. Скоро и стрелять станет нечем… Петров уже на личный пистолет поглядывал: как бы не прозевать, не выпустить во врага последнюю пулю — ее он для себя берег. Но держался покуда сам и командира орудия Новожилова, механика-водителя Малика и заряжающего Белякова ободрял.

И еще сутки продержались ребята. Дождались родную матушку-пехоту. Красноармейцы подсобили голодным и измученным танкистам, вызволили боевую машину из ловушки, благословили на новый праведный бой.

…Ежедневные атаки на Дубовик распыляли силы русских, а вот оборона гитлеровцев крепла, насыщаясь артстволами из резерва, и явственно было для всех, что изнуренным федюнинцам не под силу захватить поселок. Впереди снова замаячил призрак позиционной войны.

Мысли о том пока не произносились в штабе армии вслух, но укреплялись в сознании генерала Федюнинского, его помощников в оперативном отделе. Размышлять они были вольны как угодно, а вслух сказать, что наступление сорвалось, никто не решался. И потому по инерции шли из армейского штаба команды «Вперед!». Кое-где измотанным людям удавалось в жестоких схватках немного подвинуться к Любани, захватить еще одну деревню, разгромить еще один немецкий гарнизон.

Когда 115-я дивизия вместе с танкистами удачно сшибла немцев с железной дороги в трех километрах юго-восточнее разъезда Жарок и отбросила противника к Посадникову Острову, Федюнинский ввел в этот прорыв корпус Гагена, надеясь фланговым охватом овладеть Дубовиком. И захватил бы это разнесчастное село: на его северной окраине уже дрались вовсю гвардейцы. Если бы не эскадрильи люфтваффе. Они свели на нет усилия бойцов, обрушив на них с воздуха тонны смертельных гостинцев. Отогнать стервятников было некому: у нас каждый самолет на учете. Вот и вынужден был отойти генерал Гаген.

Когда Кузнецов собрался в дорогу, к нему неожиданно присоединился Бархаш. Он отошел от группы журналистов, в центре которой стоял Евгений Вучетич. С ним ожесточенно спорил Ларионов, остальные — Кузьмичев, Моисеев и Родионов — слушали их молча.

— Наши бурсаки, — кивнул в их сторону философ. — Завтра уж будут в тылу…

Четверых журналистов отправляли на трехмесячные курсы переподготовки.

— На прощание наставляют бедного Женю? — спросил Кузнецов.

Они направлялись к редакционной полуторке, ее разрешил взять, чтобы добраться до Кречно, Румянцев.

— Великий спор затеяли ребята, — улыбнулся Бархат. — По поводу личности нового командарма…

— Опасный спор, — заметил Кузнецов, и Бархаш, умеющий различать оттенки в произносимых товарищем словах, уловил в них иронию.

— Евгений опять попался на глаза начальству, — продолжал Борис. — Теперь самому Власову. Вот он и рассказывал, как тот поприветствовал его первым. Да еще и добавил: «Здравствуйте, товарищ боец». Каково?

— А спор-то о чем?

— Мнения разделились… Одни говорят: здорово это, демократичный генерал, красноармейца ценит, видит в нем отнюдь не пушечное мясо. Другие считают, что это заигрывание с массой, панибратство и все такое прочее. Сам Вучетич горой стоит за генерала: сразу, мол, отличил, кому надо оказывать честь.

— Наш командарм и других бойцов приветствует первым, — отметил Кузнецов.

— Слыхал об этом, только мне он, слава богу, навстречу не попадался.

— Так ты ведь, Боря, не красноармеец, а командир, тебе генерал первым козырять не будет. А если опоздаешь руку поднять к головному убору, влепит он тебе на полную катушку. Власов наш по части выправки педант,

— Какая выправка в полевых условиях?!

— Не скажи, — возразил Кузнецов. — Сейчас она еще нужнее. А по части козырянья тут вот какая история. Еще до войны Управление пропаганды спустило инструкцию. В ней говорилось, что красноармеец — основа советского воинства, он — представитель рабочих и крестьян, потому и достоин глубокого уважения. Значит, не будет зазорным командиру, первому увидевшему бойца, первому и поздороваться с ним, показав собственную высокую культуру.

— Интересно, — сказал Бархаш.

— Это была только рекомендация, — продолжал Виктор, — устав никто не отменял. Тем не менее, как теперь ясно, наш командарм рекомендацию эту для себя лично принял. По крайней мере, придерживается ее в повседневной жизни.

— Надо присмотреться к нему, — задумчиво произнес философ.

— Присмотрись, — усмехнулся ответсекретарь. — Только не в ущерб положенным с тебя для «Отваги» строчкам. Кстати, для начала очерк о нем прочти, сам Эренбург написал…

— В «Красной звезде»?

— В ней самой. За одиннадцатое марта… А ты зачем со мною едешь?

— Досье хочу пополнить на одного политрука-артиллериста. Выдвиженец из сержантов, из гвардейского дивизиона. Дрались они здесь отлично.

…У Кречно всюду валили лес, гнали к Мясному Бору лежневку. Нет более тягомотного дела, чем пытаться проложить по болотам дорогу. Руководил строительством полковник Бугачев, начальник штаба 4-й гвардейской дивизии.

— Вы, товарищи корреспонденты, погуляйте пока, с народом потолкуйте, — предложил он журналистам, когда Бархаш и Кузнецов представились ему. — А я комиссию приму — участок проверяют. Потом усиленный обед вам обещаю…

Бархаш искал своего героя, но не нашел: Анатолий Дружинин ушел уже с батареей к Долине Смерти.

— Так бойцы участок коридора прозвали, — пояснил батальонный комиссар Ляпунов. — Тот, где последний переход в шесть километров. Самое узкое место. Противник покоя здесь никому не дает. Гибнут там люди изо дня в день. Одним словом, Долина Смерти.

— Надеюсь, что парень этот ее удачно минует, — тихо сказал Бархаш. — А я поеду обратно…