Рождение волшебницы - Маслюков Валентин Сергеевич. Страница 52

– Это не шутка! Уверяю, не шутка! – Мишенька пугливо оглянулся на дверь, но продолжал, ни на мгновение не запнувшись, хотя и понизив голос. – Мне с Рукосилом тягаться? Если я только из этой западни вырвусь… Великий Род! Да к черту на кулички! Только бы ноги унести. Спасение очевидное – улететь. Но вы же прекрасно знаете, не так-то просто скинуть потом перья и обратиться вновь в человека. Всякий, кто обернется бессловесной тварью, должен быть готов к худшему. Если только у него нет таких надежных друзей, как вы! – закончил он с несколько наигранным воодушевлением и воздел руки, протянув их врозь, – Золотинке и Поплеве, надежде своей и опоре.

Золотинка не без сомнения приняла маленькую грязную лапку, то же сделал Поплева.

– Большего мне не нужно! – с чувством заявил Мишенька, как только высвободил ручки. – Верю вам, как себе! И даже больше! Я обложен со всех сторон. Я насчитал сову, две сороки, по-видимому, кое-кто из бездомных собак – они ведут наблюдение. Всё перекрыто. За Ананьей тоже следят. Невозможно шевельнуться. Я погиб. Меня ждет голодная смерть на крыше, – он указал на ведущий вверх дымоход, – Я четвертый день не ел! – он всхлипнул. – Друзья мои, родные, любимые! Не предавайте! Я доверяю вам жизнь!

Золотинка с Поплевой зашмыгали носами и потупились от невозможной чувствительности столь жалостливых речей.

Между тем волшебничек окинул смущенного донельзя рыбака беглым, но цепким взглядом.

– Иголка есть? – неожиданно спросил он.

Золотинка ощупала подкладку воротника:

– Есть.

– Я обернусь пуговкой, той самой, что так недостает уважаемому товарищу, – он живо и с напором ткнул Поплеве в живот, где лохматилось на месте потерянной в море пуговицы какое-то охвостье. – Слушай сюда, братец! – волшебничек привстал на цыпочки и потянулся к Поплеве, которому пришлось присесть, чтобы подставить собеседнику ухо. Тот зашептал, оглядываясь на скромно отступившую Золотинку. – И все! – закончил он, повысив голос.

Потом он коснулся пальцем одной из уцелевших пуговиц – сверкнул Асакон, и Мишенька исчез, разом разрешив все свои трудности с едой и питьем. На ковер мягко упали круглая роговая пуговица и маленький, до смешного крошечный Асакон.

Изрядно смущенные свалившейся на них ответственностью, Поплева и Золотинка стояли истуканами. Но что же им оставалось делать? Поздно было раздумывать.

– А он пояс забыл, – заметила Золотинка. В очаге змеился среди пепла брошенный в спешке шнур.

Но пора было действовать! Золотинка схватилась за иголку, чтобы пришить на место драгоценную пуговицу. Поплева пристроил крошечный Асакон у себя во рту, в дырку в зубе. А бесхозный пояс затолкали поглубже в золу.

Только напрасно они торопились – об узниках словно позабыли. Они маялись бездельем. Слушали завывания ветра в дымоходе. И крики на темных улицах города. Подсматривали в щелочку ставни смену часовых перед входом в особняк. Несколько раз успели они перепрятать Асакон, пока не вернули его снова в гнилой зуб Поплевы. Время застыло.

Прошли почти сутки, когда маявшееся бездельем время приняло облик человека с серебряной пуговицей на макушке и кривым мечом за спиной. Человек велел узникам убираться. Сверх того, он не поленился самолично вывести их на улицу, чтобы с отеческим прямодушием пожелать им на прощание «проваливать к чертовой матери и больше никогда – послушайте моего совета! – никогда, я говорю, не попадаться мне на глаза!» Что свидетельствовало о неожиданно широком, не казенном взгляде на вещи безымянного служителя закона, к которому Поплева и Золотинка так и не успели в пору суматошного знакомства присмотреться.

Тучку они нашли в порту возле лодки, измученного и одичалого. А также избитого, озябшего, оголодавшего и ограбленного. Свою часть происшествия Поплева с Золотинкой поведали ему уже в море, удалившись от берегов. Здесь, на просторе, они снова с еще большей страстью расцеловались все трое.

Между тем Поплева с Золотинкой – они-то ведь ничего не знали! – получили возможность уяснить себе подробности общественного переворота, который привел к возвышению законников и погубил курников. С удивлением (оно могло бы быть еще больше, если бы в это самое время всемогущий Асакон не исцелял больной зуб Поплевы!) они услышали, что власть великой государыни Милицы свергнута.

Перемены в стране разительные. Возвращен из небытия живой, хотя и повредившийся в уме Юлий. Он вторично объявлен наследником и – что нужно отметить особо – соправителем. Курники лишились покровительства при дворе и рассеялись, не оказав никакой помощи епископу Куру Тутману, которого торжествующие горожане проволокли по улицам и бросили за Первой падью на свалку. Прибывший из столицы нарочный отряд стражи во главе с господином Ананьей довершил разгром. Курницкие владетели бежали в свои поместья.

Народ, насколько Тучка успел в этом разобраться, с одобрением отзывался о властной руке нового правителя государства Рукосила. В эти дни он получил чин боярина и должность конюшего, что окончательно ставило его над всеми недоброжелателями. По харчевням и кабакам припоминали давно уж скончавшуюся в монастыре великую княгиню Яну. Начались беспощадные преследования волшебников. Толковали о сотнях, если не тысячах Милицыных лазутчиков, по-прежнему рассеянных по городам. Одним из таких лазутчиков и был как раз Миха Лунь. Чернокнижников предполагалось хватать и вешать, чем и занимались нарочно отряженные для того люди.

– Вывернулись мы с вами чудом, вот что. Еще как могли и нас подгрести в общую кучу! – заключил рассказ Тучка. – На первых порах после переворота, сказывают, искали нас всюду. А теперь что – врезали для острастки по загривку, – он осторожно ощупал соответствующее место и поморщился. – Было бы за что, так больше надавали бы…

– Да, было бы за что… – многозначительно сказал Поплева, ковыряясь в зубах. – Вот тебе, Тучка, Асакон.

Между сомкнутыми пальцами Поплевы сверкнуло крошечное колечко. Тучка лишь слабый стон издал, когда чудесная штучка послушно увеличилась в размерах и проделась, как влитая, на безымянный палец, обручив Поплеву с сокровенными тайнами ведовства.

– Это ненадолго, – сказала Золотинка, чувствуя, что Тучка нуждается в снисхождении. – Пока владелец не объявится.

– А если не объявится? – прошептал Тучка.

– Тогда, – пожал плечами Поплева, – я стану преступником по всем законам государственным и человеческим.

Поплева безмолвно показал пуговицу. Ту самую роговую пуговицу, о безнадежной пропаже которой они сокрушались в море.

Некоторое время все молчали. Жестоко хлюпала о борт, срываясь с гребня, пенистая волна, вздымала секущие брызги, да беспрестанно вскрикивали чайки.

– Но нужно попробовать, – тихо сказал Тучка. – Раз уж Асакон у нас в руках.

– Я думаю, это в наших силах: попробовать и отказаться, – задумчиво отвечал Поплева. Он приподнял Асакон.

Знобило всех.

Тусклый камень на темной руке Поплевы не вспыхнул, что было и невозможно при подавляющем сиянии солнца, но налился блеском.

– Что? – одними губами произнес Тучка.

Расслабленно приоткрыв рот, как захваченный врасплох человек, Поплева огляделся растерянным, но просветленным взором… невидящим… В лице его появилась застылая, отчужденная сосредоточенность.

– Ну как? – молвила Золотинка.

И Золотинка с Тучкой, зачарованные неясными отсветами таинства, притихли перед завесой, по ту сторону которой проник Поплева. Прошла немалая доля часа, когда он перевел дух и зажмурился, обхватив себя за виски. Асакон померк и различался на руке, как заурядная драгоценность.

Золотинка не смела оставить руль, а Тучке достаточно было пересесть, чтобы тронуть плечо брата.

– За это можно все отдать, – отозвался Поплева, вздрогнув. – Простор. Свобода. Одним взглядом раздвигаешь пучину и на дне моря видишь волнистые гряды ила. Потонувшие, проломленные корабли, обломки мачт… И сразу, другим взмахом – беспредельная пустота неба над головой. И вся наша жизнь… затерялась между холодом – тем, что наверху, и тем, что в пучине… Каждая рыбина в косяке, каждая чешуйка – наперечет. Ты видишь все сразу и одновременно: спокойствие затаившегося между скал осьминога, нюх акулы, озабоченность чайки, вечный столбняк утонувшего моряка, и что-то такое вокруг… исчезающий аромат памяти. Все сразу: краски, звуки, запахи, весь хор желаний. Только что ты слеп и глух, и вдруг все сразу – прозрение.