Семья - Трускиновская Далия Мейеровна. Страница 10
Мерлин высадился в квартале от ее дома.
Если она сразу из леса отправилась домой, то уже четыре часа назад прибыла. Но вряд ли она станет четыре часа сидеть дома (Мерлину казалось, что она, занятая делами двух фирм, показывается там очень редко). И, в конце концов, не все ли равно, где она? Ближайшая игра — через неделю, задания по поздравлениям она раздала, репетировать с актерами часто доверяет Волчищу.
Может, поехала на встречу с тем мужчиной?
За все время работы в «Беги-городе» Мерлин не заметил присутствия мужчин в ее жизни. Хотя по этой части он был не больно наблюдателен — о том, что Кузька с Лесем собираются пожениться, узнал, завалившись однажды к Лесю без предупреждения и буквально вытащив парочку из кровати. А ведь мог бы заметить, что они и в обнимку ходят, и за руки держатся.
Мерлин сам себе редко врал — разве что, когда дело касалось матери. Он подводил железобетонный фундамент под свое раздражение и, естественно, преувеличивал материнские грехи. Но вот, идя с рюкзаком по «спокойному центру», он вдруг решил сделать крюк и заглянуть в здешний «Пятачок», взять какой-нибудь нарезки и хлеба на ужин. Хотя точно такой же «Пятачок» был буквально рядом с домом.
Хитрость была в том, что идти в супермаркет следовало мимо Джимминого дома. Он прошел и ничего подозрительного, естественно, не заметил.
«Пятачок» выстроили возле сквера, заодно приведя там в порядок детскую площадку и устроив простенькое кафе под открытым небом. Мерлин пересек сквер по диагонали и совсем было влетел в огромные двери «Пятачка», но притормозил. Что-то мелькнуло перед глазами, сперва не было опознано, миг спустя — опознано с каким-то ошалелым недоверием. Он обернулся и увидел Джимми с детской коляской.
На сей раз Джимми его не заметила — она катила коляску, занятая только лежавшим внутри младенцем.
Мерлин проскочил мимо дверей и занял наблюдательный пункт за огромным рекламным человеком, сделанным из разноцветных шаров. Человек зазывал на скидки и жонглировал процентами.
Это не мог быть ее ребенок! Джимми никогда не спешила домой к ребенку! Вот Анечка, которая оформляла заказы и занималась бухгалтерией, — та спешила. И дочка была главной темой ее жизни — помимо работы, она была в состоянии говорить только о малышке.
С другой стороны, если у Джимми есть мать — то, может, ее и приставили к ребенку?
О воспитании младенцев Мерлин имел самое туманное понятие. Он знал, что памперсы очень облегчают мамам жизнь. Знал, что найти няню сложно, но можно (от той же Анечки). Но Джимми и дитя у него в голове как-то не совмещались.
Разгадка явилась несколько минут спустя. Из «Пятачка» вышла женщина с двумя мешками покупок и мальчишками-близнецами; совсем простая женщина и совсем обыкновенные мальчишки, не старше пяти лет.
Дети побежали к горкам и разноцветным лестницам, а женщина высмотрела Джимми с коляской. Джимми тоже увидела ее, и они сошлись возле скамейки. Тут они обменялись — Джимми отдала коляску и забрала мешки. Кафе, выстроенное на века, в виде древнерусского сруба, с деревянными столами, к которым намертво крепились скамейки, было в двух шагах. Женщины пошли туда и сели так, чтобы лучше видеть играющих детей. Джимми сходила за стакашками с кофе и хот-догами, принесла она и две стопки с темно-желтой жидкостью.
Если бы они сели иначе! Мерлин бы постоял еще минутки полторы и пошел в «Пятачок». Но они сели спиной к столу, не желая залезать ногами в хитрое сооружение. Скамья по другую сторону стола была совершенно свободна.
Мерлин преспокойно подошел и бесшумно сел боком, наставив на собеседниц левое ухо.
— Я все понимаю, — говорила Джимми.
— Нет, ты ничего не понимаешь, — возражала собеседница.
— Нет, я все понимаю, и не лечи меня…
— Нет, ты ничего не понимаешь. Вот хоть на меня посмотри — я все успела.
— Ну и я успею.
— Когда?
— Когда-нибудь.
— У тебя день рождения когда, в июле?
— Ну?
— Значит, стукнет тридцать шесть?
Мерлин чуть не вякнул «Вау!»
Джимми — тридцать шесть? Да это же возраст старой толстой тетки! А она одета и ведет себя, как девчонка. В тридцать шесть — гонять на байке?
Однако она не возразила. Значит, трехдетная мамашка была права.
— Разве это имеет в наше время значение? — спросила она. — И не хочу я ни в какой Иркутск. Вообще ничего не хочу.
— Что тебя тут держит?
— Ничего не держит.
Но это она огрызнулась. Даже Мерлин понял — врет.
— Если ты хочешь, чтобы у тебя в жизни было что-то путное — возьми сейчас себя в руки и…
— Хоть ты-то не дергай за нервы.
— Знаешь, когда ты окончательно сдурела? Когда Андрея выгнала.
— У меня с ним ничего не было.
— Знаю, что не было. Он Лешке моему на тебя плакался.
— Катя, ты если не можешь запомнить — запиши где-нибудь: я не хочу быть ничьей женой.
— Но ведь ты ждала Марка?
— Ждала… Но… Но я ничего не могу тебе объяснить. Марк замечательный, умный, добрый, честный… Я думала, что смогу сама себя уговорить! Правда — думала! Но началась какая-то мистика…
— Вечно у тебя мистика. Он надолго?
— Завтра улетает в Москву, оттуда — в Иркутск.
Они заговорили о сибирской родне Марка, о какой-то хакасской прабабушке, от которой он унаследовал вороную масть и разрез глаз, о староверском семействе, хранящем древние правила жизни. Джимми ничего против этого Марка не имела, он был ей даже симпатичен, вот только идти за него замуж не желала, хотя он уже дважды звал.
Потом она сказала слова, от которых Мерлин поморщился:
— Да нет, с ним хорошо было, и в постели, и вообще…
Дальше он слушать не хотел. Значит, у нее с этим, который с проседью, что-то было!
Он бесшумно встал и ушел.
Подслушивать нехорошо, это он знал, но вот впервые в жизни сознательно подслушал — и не испытал угрызений совести.
До этой новости он Джимми очень уважал. А теперь вдруг оказалось, что она такая, как все, играет в свои женские игры с мужчинами, рассказывает подругам всякие подробности — с кем хорошо, с кем нехорошо… Джимми словно раздвоилась — одна лихо командовала сотрудниками в «Беги-городе», носилась на байке и могла залезть, разрабатывая маршрут, на любую крышу; другая лежала в постели, готовая принять там мужчину…
В «Пятачке» Мерлин взял нарезку — ветчину и копченую колбасу, взял хлеб и глазированные сырки, подумал — купил еще и чай. Мать брала обычно самый дешевый — она искренне не понимала разницы между сортами, а он понимал. Настроение было гадкое, он постоял перед полками со спиртным — и взял дешевую водку. Мерлин пил водку очень редко — после того, как в пятнадцать лет отравился какой-то левой дрянью. Но сейчс ему вдруг захотелось — деньги есть, чего же не взять.
Мать была дома, смотрела телевизор. Спрятаться от телевизора можно было только на кухне. Они жили в старом доме, в однокомнатной квартире, причем комната, довольно большая, была как буква «Г». Верх буквы, совсем маленький, они отгородили шкафом — получился закуток, который заняла мать. Это было разумно — Мерлин, слоняясь по тусовкам, иногда и под утро приходил, а она вставала рано, и шкаф как-то обеспечивал ей темноту и тишину. Но вот телевизор стоял за пределами закутка.
— Мишунчик! — обрадовалась мать. — А я супчик сварила!
Варить суп она не умела — вечно недосаливала. Мерлин сейчас не хотел с ней разбираться и пошел на кухню — разогреть суп. Она вышла следом — ей нравилось смотреть, как он ест. И, конечно, она увидела, как сын достает из рюкзака водку.
— Мишунчик!
— Что?
— Мишунчик!
— Мать, я взрослый человек!
И понеслось…
Все скопившееся недовольство Мерлин выплеснул в крике по случаю водки и собственной взрослости. Мать разревелась и ушла в закуток. Он налил в чайную чашку грамм пятьдесят, выпил единым духом и попробовал заесть супом. Но мать, которой сто раз было говорено про недосол, пересолила. Мерлин треснул кулаком по столу, полез в холодильник, нашел дешевую вареную колбасу, откусил прямо от мягкого розового цилиндра — сколько поместилось во рту.