Девять (СИ) - Сенников Андрей. Страница 28

Ночью я долго не заснуть. Сон с возрастом и так слишком чуткий, больше напоминающий дрёму, когда на границе засыпающего сознания внешние раздражители причудливо сочетаются в стремительные, короткие образы. Теперь и этот сон бежал от меня. К утру я поднялся с постели совершенно разбитый и нехотя побрёл к умывальнику. Кухонное окно выходило на улицу, в палисадник. Слабый рассвет сочился снаружи белёсой, туманной дымкой. Кажется, было часов пять. Я долго плескал студеной водой в лицо, растирал шею. Массировал кожу «вафельным» полотенцем. Поставил чайник на маленькую электрическую плитку, полил фиалки на подоконнике. Желтые отблески подсвечивали узкие, ножевидные листочки миндаля, росшего перед окнами. В кухне Ефимцевых горел свет.

Странно. Обычно они вставали позже. Надежда работала на анилиновом, и от ворот больничного комплекса до завода ходил служебный автобус. Валька добирался сам, на автобусе, с пересадкой за «Авдотьиным» мостом.

Грешным делом, я решил, что у Вальки опять началось. Он пил втихую, не орал. Его пьяненькое отупение не выливалось в дебоши, но Надежда не пускала его в постель. Он сидел на кухне, улыбаясь неизвестно чему, порой там же и засыпая. Кольнуло чувство вины. В самом деле, я мог бы порадоваться его лампе более искренне. Едва я подумал о светильнике, как кожа на предплечьях пошла мурашками. Нет, я не мог…

Из дома я вышел рано. Мне нужно было в город: сначала в собес, потом в пенсионный фонд. На автобусной остановке я встретился с Валькой, трезвым и бодрым, как огурчик и общительным по обыкновению. Скован был я, но расслабился после пары-тройки фраз. Следов нашей вчерашней размолвки я не заметил. Мы болтали, ожидая пока в утренней дымке, на мосту не покажутся фары первого автобуса, как раньше показывался прожектор старенького трамвайчика, заслуженного трудяги РВЗ-6. Сутемь на том берегу начала просыпаться, моргая зажженными окнами. От вокзала долетел свисток маневрового тепловоза. Я успокоился на Валькин счет, но по давней привычке, не оставлять Ефимцева без реставрационной работы, попросил отремонтировать моё старое кресло. У него загорелись глаза. Он давно подбирался к креслу, да всё как-то не случалось.

Тем же вечером Валька забрал его, словно боялся, как бы я не передумал…

С неделю я был занят, погруженный в расчеты и хождения по «кабинетам». Старого «цифроеда», меня вновь задело очевидное несоответствие размеров пенсионных индексаций, декларируемых мордатыми чиновниками в телевизоре, и их истинных размеров, которые можно было пощупать, принимая из рук банковского кассира тощенькую стопку купюр. Я быстро выяснил, что то, о чем толкуют чиновники, касается только перерасчета накопительной части пенсий, и отчего-то не применяется к страховой. Почему? Мне никто не ответил, и в конце концов меня «послали» к источнику необычного законодательного выверта. Попутно я выяснил, что если не прийти в пенсионный фонд лично и не написать заявление на перерасчет, то начисляться индексации мне не будут.

Занятый всеми этими треволнениями, я почти не замечал, что соседи как-то «притихли». Перестали открываться ворота мастерской-гаража. Куда-то запропастились девчушки. Пару раз мельком я видел Надежду, но лицо ее осунувшееся, с темными кругами под глазами выдавало затаенную тревогу. Честно говоря, я подумал, что у Валентина всё-таки случился «запой».

Сегодня я вернулся из «большого» города поздно, едва волоча натруженные хождением и стоянием в очередях ноги. Едва я увидел Надю на скамейке у ворот, как тревога, всё это время подспудно зревшая во мне, вырвалась на волю.

— Что? Опять! — почти выкрикнул я, запыхавшийся и обливающийся потом.

Она лишь помотала головой, но узкая ладонь взметнулась к губам, растягивающимся в плаче, да быстрые слезы повисли на ресницах. Никогда не видел Надежду в таком состоянии.

Я перепугался не на шутку, мысли, одна чернее другой, замелькали в голове.

— Пойдемте к нам! — попросила женщина, поднимаясь. — Поговорите с ним…

Она ухватила меня за руку, крепко, до боли, сжав запястье, и потянула за собой. Мой страх несколько отступил, ноющие икры напомнили о том, что надо бы отдохнуть, иначе одним нитроглицерином на ночь я не отделаюсь, а следом пришло и раздражение на заплаканную женщину, что так властно, словно само собой разумеющееся, потащила старика в свою проблему без всяких просьб и предисловий.

Но едва я шагнул в гаражные ворота, как старческое раздражение улетучилось без следа. Моё кресло, разъятое на части, стояло нетронутым посреди мастерской в том же состоянии, в каком было две недели назад. Клееные из новой фанеры подлокотники, зажаты в струбцинах и припорошены пылью. Я открыл, было, рот, но соседка потянула меня дальше, в дом.

Что за ерунда! Ефимцев никогда не бросал начатое! Он пилил, строгал, склеивал, шкурил до обалдения, скрадывая время на сон, еду и семью, пока не заканчивал начатое, а его чувство жизни и гармонии не воплощалось в восстановленной вещи без остатка. Вновь тревога моя усилилась. Я безвольно влачился за женщиной в прохладные сени, в прихожую, и едва не натолкнулся на Надежду, когда она остановилась на пороге одной из комнат, смежной, через стену с моим кабинетом. Лихорадочный жар ее тела опалил меня, я смутился и забормотал извинения, но она не слушала.

— Валя, к тебе Алексей Палыч, — сказала она в дверной проем.

Над ее плечом, на беленой стене скорчилась неподвижная тень Ефимцева. Пауза затянулась.

— А-а-а! Это, наверное, насчет кресла. Скажи ему…

— Валя, он хочет поговорить… — оборвала мужа Надежда.

Я поразился безжизненности Валькиного голоса. Безжизненности и равнодушию, отчётливо прозвучавшему. Ефимцев не хотел меня видеть. Судя потому, что Надежда не входила в комнату сама, он и её видеть не хотел.

— Ну, пусть, зайдет, — сказа Валька со вздохом, а я почувствовал себя надоедливым, бестолковым стариком. Так разговаривают с нами продавцы в магазинах, чиновники и молодёжь. Надежда отступила в сторону и почти затолкнула меня в комнату. Дверь за мной закрылась.

Ефимцев сидел за столом, слева от входа, у дальней стены, спиной к окну, задернутому плотными шторами. Над столом нависали книжные полки с разномастными томиками: справочники по металлообработке, альбомы с чертежами, архитектурные атласы, пособия по ремонту.

Лампа Ефимцева стояла перед ним на столе. Зажженная. В остальном, стол был чист. Валька сидел, ссутулившись, сложив руки перед собой, и смотрел на зелёный абажур. Или в стену над ним, я не разобрал. Ко мне Ефимцев не повернулся. Прошла минута. Другая. Ефимцев не шевелился, словно в комнате больше никого не было. Я двинулся с места, с трудом переставляя ноги. Между столом и боковой стенкой осталось место для стула. На него я и уселся, лицом к Вальке…

Он осунулся, волосы надо лбом всклокочены. Свет от лампы освещал каждую пору на левой стороне лица, погружая другую половину в густую тень. Веки прикрыты, в неподвижном зрачке влажно дрожал огонёк светильника. На меня Ефимцев не посмотрел.

— Что с тобой, Валентин? — слова царапали мне горло, я хотел взять его за руку, но передумал.

Вместо ответа Ефимцев потянулся и притушил лампу, вращая рукоятку. Тени на его лице сгустились.

— Я ещё не починил кресло, — сказал он. Звуки падали на стол, прямо перед ним, словно у них не хватало сил долететь хотя бы до стены, бесцветные и бледные, как привидения. — Я немного занят…

Он вытянул руку снова. Свет стал ярче.

Я сощурился и вдруг уловил движение за Валькиным плечом. Свет лампы мешал мне, я чуть подался вперед. Тень Ефимцева на стене шевелилась. Я моргнул, потом ещё несколько раз, словно у меня заслезились глаза. Валька сидел неподвижно, глядя на свет, но там, на стене очертания его фигуры дрожали, подёргиваясь рябью. Линия плеч вдруг провалилась, потом бугристо вспучилась, выбросила тонкие отростки к потолку. Отростки надломились раз, другой, уплотнились на сгибах шишковатыми узлами и втянулись в общую массу безвольными потёками. Всё это я видел совершенно чётко. Меня затошнило…