Девять (СИ) - Сенников Андрей. Страница 29

Непроизвольно я схватил Вальку за руку. Он вздрогнул, но продолжал неотрывно смотреть на свет.

— Выключи лампу, — прокаркал я, заглядывая ему в лицо и дёргая за руку. — Выключи лампу! Выключи!

Тень Ефимцева расплескалась по стене взрывом, протестующей кляксой…

Я потянулся и с силой дернул за шнур, выдирая вилку из розетки. Темнота заглотила Вальку и прыгнула мне на грудь. Сердце остановилось, я не дышал. Мне послышалось тихое царапанье в дальнем углу. Хотелось кричать, но…

Ножки стула визгливо проехались по полу. Щелкнул выключатель, под потолком вспыхнула обыкновенная люстра. Ефимцев щурясь смотрел на меня, лицо приобрело осмысленное выражение.

— Палыч?

Воздух тоненькой струйкой начал просачиваться мне в лёгкие. Сердце аритмично затрепыхалось. От абажура на столе несло теплом, отвратительно льнувшим к щеке. Я подпрыгнул и бочком-бочком, по стенке, нащупывая её рукой, пошел к двери.

— Да ты что, Палыч?! — Валька несмело улыбнулся, разглядывая меня с недоумением.

— Ничего, — ответил я, обретая дар речи. — Ничего. Мне нужно домой…

— Ну, иди… — Ефимцев открыл дверь. — А чего приходил-то?

Я остановился на пороге. Освободившийся проход придал мне смелости и сил.

— Валя, — сказал я. — Выброси это. Пожалуйста!

Лицо Ефимцева скривилось как у обиженного ребенка, глаза распахнулись, изливаясь такой мольбой, что у меня скрутило всё внутри, и тут же, набежавшая, смутная тень стёрла это выражение с его лица. Валька молча закрыл дверь перед моим носом.

Надежда сидела на крылечке. В пальцах дымилась тонкая сигарета, плечи вздрагивали. Я уселся на ступеньку рядом. Мы помолчали. Она ни о чём не спрашивала.

— Наденька, — разлепил я губы. — Это надо уничтожить…

— Как? — спросила она устало. — Он не слушает… и мне страшно!

Меня передёрнуло.

— Когда он уснёт…

— Он не спит! — выкрикнула женщина, голос срывался. — Он сидит возле неё целыми ночами. Просто сидит и всё! На работу не ходит вторую неделю. Никуда не выходит! Я сказала его начальнику, что у него запой. Дура!

Она разрыдалась. Я попытался обнять ее за плечи, но она вырвалась. Сигарета упала на ступени. Надежда убежала в дом. Хлопнула дверь. Я подумал, знает ли она про… тень.

На свою половину я пошел через палисадник. В окне, в узкой щели между портьерами мелькнуло белое пятно. Валька за мной подглядывал.

Сейчас глубокая ночь. Моя рука в старческих почечных бляшках дрожит, когда я пишу эти сумбурные строки. Я не надеюсь больше на свою память, что помнит былое лучше, чем события сегодняшнего дня. Ум мой, отшлифованный и упорядоченный до косности годами упражнений в одних и тех же действиях с неравенствами, уравнениями, пределами, протестует против увиденного каждой буквой, и изо всех сил пытается удержать прыгающие строчки в границах клетки тетрадного листа. Но он же, хранящий где-то в дальних уголках молодого, подававшего надежды математика, не даёт забыть ощущение угаданной закономерности в рельефных значках лампы.

Вновь и вновь я казнюсь и жалею, что не выгреб всё из квартиры Опоихи и не сжег, не расплющил, не изломал, не спрятал, наконец… Не в этом ли заключался смысл её завещания? Посылка на другую планету, в один конец, навсегда. Какой же я глупец! Я и есть та самая связующая нить, потянувшаяся через годы от неведомых сил к человеку, чей талант смог пробудить их!

У Ефимцевых тихо, но еще час назад я слышал, как Валентин ходил по комнате, что-то передвигал, ронял на пол. Я с содроганием воображаю, как он сидит теперь неподвижно у зажженной лампы, а мерзкая тень шевелится за спиной корявыми отростками, бородавчатыми буграми. Что же это?! Что за процесс происходит, когда зажигается странный светильник?.. Что творится с Валентином и…

…

…Надежда кричит!!! Я…

Убить голод

Изумрудно-черные комки глины осыпались с могильного холмика под кинжальными ударами лопаты. С десяток богатых венков с муаровыми лентами и надписями в дорогой позолоте — последнее «прощай» любящего мужа, друзей, подруг, — разбросаны по сторонам как раскрывшиеся лепестки траурного цветка. Памятник — черная стела с мраморной жилкой опрокинут на оградку соседней могилы. Корзины с ещё живыми цветами откатились как отрубленные головы.

Ночь молчала — тихая, теплая, словно ее безмолвие означало полное согласие с тем, что ему предстояло сделать. Он торопился. Тяжелый серебряный крест ритмично ударял в грудь. Кровь толкала в виски. Подчиняясь этому ритму, руки взлетали, и глина сухой шелестящей волной срывалась со штыка, ударяла в траву, венки, ленты торопливым перестуком комьев. Замах, удар, наклон, бросок… Глубже, глубже… Останавливаться нельзя, но он останавливался. Замирал, сдерживая рвущееся дыхание, и плавно поводил головой, осматриваясь окрест. Безобразный нарост прибора ночного видения, превращал его в чудовище. Звёзды слабо мерцали в чёрном небе.

Под ними — исполинские кресты, гранитные глыбы, очертания фигур над дорогими надгробьями, бордюрный камень, дорожки, посыпанные просеянным, — один к одному, — гравием. Водка в стакане с горбушкой «черного», оставленная в один из поминальных дней, может простоять достаточно долго, чтобы испариться сама собой. Увядшие плети цветочных стеблей уберут, но только после того как они высохнут и почернеют, становясь похожими на мусор, а не дань памяти. Блестящие конфетные обертки будут лежать на столиках в вычурных оградках и после того, как шоколад в них окаменеет.

На этом кладбище не обирали могилы, сюда не забредали собаки, даже птицы облетали это место стороной. Две трети похороненных здесь людей не дожили и до сорока: разорванные автоматными очередями, разнесенные в клочья тротиловыми эквивалентами, угоревшие от водки, разбившиеся на стремительных машинах. Пасынки криминальных войн и их жены, дети, родители по соседству с депутатами местного законодательного собрания, деятелями культуры, чиновниками, банкирами и высоким милицейским начальством, приговоренные к вечному соседству смертью, деньгами, должностями, безупречной организацией ритуального действа и таким же безупречным, ничем не потревоженным порядком на территории их последнего успокоения. Посмертный эксклюзив…

Он не знал времени обходов охраны. Скорее всего, крепкие ребята в простых пиджаках с одинаковыми газовыми опухолями под мышками, ходили «подышать» через неравные промежутки времени, разными маршрутами, охватывающими всю территорию, и риск, что один из них натолкнется на разоренную могилу, увеличивался с каждой минутой.

Мышцы натруженных рук подрагивали, ныло в пояснице, но он быстро продвигался, стоя в яме уже по пояс. Рыхлая глина не успела слежаться за несколько часов, прошедших с момента похорон. И, пожалуй, куда больше, чем расторопных охранников, он боялся, что гроб пуст. Когда каблук продавливал рыхлый слой, ему чудилось шевеление там, под ногами, словно нечто начало путь наружу, на воздух, который уже не требовался существу, бывшему некогда красивой молодой женщиной.

Наверное, красивой. Он видел только бледное тело с запавшим животом на столе прозекторской морга судебно-медицинской экспертизы при районной больнице. Бескровное лицо с иссиня-тонкими губами и остатками помады в углах рта. Тени от накрашенных ресниц длинные, тонкие, словно надрезы скальпелем. Влажные волосы потемневшими прядями касались жестяной поверхности стола. Рваная рана на шее под чистым подбородком, матовым в свете мигающей лампы дневного света, казалась чем-то отдельным, относящимся к совершенно другому человеку, тогда — давно…

Девять лет. Девять лет бесплодной охоты. Двадцать пять жертв. Нет, уже двадцать шесть. Начиная с той, самой первой, единственной, чья фотография висит в начале его личной Стены плача, в пустой, захламленной квартире. Рядом — огромная карта города и окрестностей с кроваво-красными флажками — местами нападений; исчерченная карандашными пометками — вспышками ложных озарений. Плоды долгих мучительных размышлений в попытках вычислить логово существа, лишившего его всего — жены, жизни, себя самого.