Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Старицкий Дмитрий. Страница 35

Все же кто я такой на самом деле?

То, что тушка у меня настоящего Фрейдсона давно понятно и доказано биохимией. Милая Берта Иосиповна Гольд это доказала на местном научном уровне — хоть в суд доказательства отдавай. А вот кто тот, кто в этой тушке проживает? То есть: кто я? Непонятно мне самому. Но явно не местный.

''А тот, который во мне сидит, считает, что он истребитель'' — вот опять, откуда это?

Давно решил, что я тут живу как Фрейдсон. За себя и за того парня. Но все же любопытно, чёрт подери, откуда что всплывает в моей голове. И откуда я знаю точный день победы? И даже год — 1945. Местным я его не говорю потому, как они убеждены, что победят раньше.

Пропаганда вовсю гремит о победе над немцами под Москвой, напрочь забыв, что месяц назад еще гремела о полномасштабном наступлении всей Красной армии от Баренцева до Черного моря и решимости выгнать агрессора с территории СССР уже в 1942 году. Не срослось. Только под Ростовым-на-Дону еще немцев потеснили. В других места Красная армия не смогла. Только силы и средства размазали по всему фронту, вместо того чтобы сконцентрировать их на прорывных операциях.

Так, что впереди у СССР еще тяжелые испытания грядут.

Нелегко гибнуть, точно зная о победе. Еще тяжелее гибнуть в неизвестности: как оно там дальше будет? Тем сильнее я уважаю, ежедневный подвиг этих людей, что не сломались и не смирились, и бьют врага как могут. И мое место среди этих людей, кто бы я ни был.

В голове откуда-то всплыло, что право носить на День Победы георгиевскую ленточку еще надо заслужить. Тем более, что Звезду Героя я тут получил авансом. За прошлые заслуги этого храброго еврея Фрейдсона.

После обеда вылез на прогулку. День ясный. Небо голубое, чистое, почти весеннее. Солнце светит вовсю. Снег на сугробах искрится, скрипит под бурками. Деревья в инее. Сказка.

Походить особо не удалось, так как хорошо расчищенной от снега оказалось всего одна дорожка, по которой через парк госпитальный персонал бегал на остановку трамвая. Да и в длинных полах тулупа путаюсь.

Ладно, для моциона есть длинные и широкие коридоры старинного здания госпиталя.

Сел на лавочку. Ноги в бурках, сам весь в тулупе закутанный на ватную душегрейку. Воротник поднял. Пригрелся. Тепло мне, хотя морозец крепкий — градусов семнадцать. Воздух свежий. Лепота. Даже курить не хочется.

Размечтался о том, как на награждении в Кремле я увижу живого Сталина. Тут народ его действительно любит. Это было для меня потрясением. И не наносное это, а глубинное искреннее чувство. И никак не укладывалось у меня в голове эта беззаветная любовь к вождю с нелюбовью, недоверием и подчас ненавистью к начальству вообще.

Погрузившись в эти размышления, я не обращал никакого внимание на окружающую действительность. Но вдруг что-то меня как подбросило.

— Соня! — крикнул я в спину проходящей мимо девушке в армейской шинели и буденовке.

Она оглянулась. Точно Соня Островская. Мой ангел жизни.

Радость разлилась. Сердце как елеем облили.

Подбежал. Схватил в объятия.

— Соня, как я рад, что ты на свободе. Теперь всё будет хорошо.

И я, набравшись смелости, поцеловал девушку в уголок холодных губ.

— Не надо. Не прикасайтесь ко мне. Я грязная! — уперлась она руками мне в грудь.

— Какая же ты грязная? Не наговаривай на себя, — оглаживал я ее плечи в грубом сукне.

— Я изнутри грязная, — выкрикнула девушка с надрывом.

— Они изнасиловали тебя? Да? — прорезала меня догадка.

— Если вы беспокоитесь о моей физиологической девственности, то она на месте. Я по-прежнему целка. Они мне душу изнасиловали. Они заставили меня написать на вас клеветнический донос. Так что не прикасайтесь ко мне! Я гадкая! Я недостойная. Я хотела любить вас, а сама предала. Прощайте, Ариэль.

Слёзы брызнули из ее красивых глаз.

Девушка с силой вырвалась из моих рук и торопливо пошла к госпиталю.

Я бросился за ней, но запутавшись в полах тулупа, упал в сугроб.

— Мы еще увидимся? — крикнул я ей вслед, стоя в сугробе на карачках.

— Нет, — твердо сказала девушка, обернувшись, — Не надейтесь. Я вечером уезжаю на фронт с санитарным поездом. Не ищите меня. Когда вы рядом, то мне хочется наложить на себя руки.

Когда я выбрался из сугроба, Островской и след простыл.

Сука Ананидзе! Так легко отделался!

Прикурить удалось только с третьего раза. И это с зажигалкой. Со спичками вообще бы не получилось — так меня трясло.

Ладно, я тут со своими хотелками, хотя Соня мне почти каждую ночь снилась. Девочке почто жизнь так искорежили. Я ей теперь как живое напоминание ее нравственного падения. Какая уж тут любовь…

— Вы не подскажете, как мне найти ранбольного Фрейдсона? Мне сказали, что он сейчас на прогулке, — раздалось за спиной.

Оборачиваюсь. Сержант НКГБ — петлицы краповые, по два кубаря на них. В шинели и шапке-финке. В хромовых сапогах! В такой мороз…

— Я Фрейдсон. Что надо? — буркаю.

И снова затягиваюсь горькой папиросой.

— Не больно-то вы вежливы, — улыбается эта ''кровавая гебня''.

— Есть с чего, — смотрю на него исподлобья.

— Вы должны поехать со мной?

— На какой предмет.

Мля-я-я-я… Очко-то жим-жим. Научился я уже их бояться.

— Я откомандирован от Наградного отдела Верховного Совета Союза ССР, проводить вас в Центральное ателье индпошива Управления вещевого снабжения НКО. Машина у главного подъезда стоит. Она и я в вашем распоряжении весь день. Считайте меня сегодня чем-то вроде вашего адъютанта.

Ростом сержант выше меня, что нетрудно. Статный, крепкий, круглолицый, румяный, светлоглазый блондинистый русак. Совсем молоденький. Говорит правильно. Никакого провинциального говора нет. Располагающая к себе внешность.

— А вы сами, откуда будете? — интересуюсь.

— Охрана Верховного Совета, — спокойно отвечает.

И вроде не врёт. По крайней мере, в глазах врунчики не бегают.

— Но я не могу покинуть госпиталь без разрешения, — тяну я время, прикидывая как мне к комиссару оторваться от этого новоявленного конвоира. Чтоб хотя бы знали: кто и куда меня увёз.

— Оно у меня есть, — заявляет эта морда на голубом глазу.

Сержант решителен, но и я не пальцем деланный. Заявляю в обратку:

— Это у вас есть, а у меня нет. Так, что надо выписать увольнительную у комиссара.

— Тогда не будем терять время и пойдем к комиссару. Наша машина хоть и не лимитирована комендантским часом — пропуск у нас на всю ночь, но само ателье не работает круглосуточно.

Возвращаясь в госпиталь, я вдруг вспомнил.

— Мне тогда еще деньги в кассе получить надо.

— Не обязательно сегодня. Сегодня с вас только мерки снимут, — информирует он меня.

— А вам уже приходилось заниматься такой службой?

— Не один раз.

— И кого так возят?

— Таких как вы — героев. Народ с фронта, в чем только не приезжает. Так, что Верховным Советом на подобающее случаю обмундирование деньги давно выделены.

К Смирнову заскочил один, без сопровождающего гэбешника. Потребовал хоть какой-никакой документ, а то у меня ничего с собой. Не дай, Карл Маркс, что случится…

Смирнов усмехнулся и озадачил замполитрука, который не только принес мне мое удостоверение, еще полковое на старшего лейтенанта, но и оформленное по всем правилам увольнительное удостоверение на трое суток. Комиссар размашисто расписался и поставил печать.

— Почему на трое суток? — удивился я.

Комиссар в ответ съязвил.

— Не дай, Карл Маркс, что-нибудь случится. Но харчиться, в госпиталь заезжай вовремя. Согласно распорядку дня.

И засмеялись на пару с замполитрука.

Сержант ГБ терпеливо меня ждал в коридоре. Только шапку теплую снял со светлой головы.

В гардеробе санитар, забрав у меня тулуп, выдал взамен черный полушубок. Не дублёный, а крытый дешёвым грубым материалом — чертовой кожей. Но чистый не затасканный. Ушанку оставил мне ту, что на мне на прогулке была. А бурки у меня свои.