Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 97

— Майя, что ты…

— Не смейте называть меня так! — задыхаясь, крикнула она. — Не смейте! Я — Вера Загорская.

Она вскочила.

Марат растерянно смотрел на ее лицо, на губы, искривленные в беспощадно-язвительной усмешке.

— Я вас презираю, Марат Стальной, — бросила Вера и ушла.

Высокая, тонкая, как эти березки, среди которых через минуту скрылась.

В следующий понедельник Марат появился поздно. Было уже около двенадцати, когда он распахнул дверь, швырнул кепку в угол и крикнул;

— Где я был! Где я, хлопцы, был!.. — Непричесанные вихры черным дымом клубились надо лбом. — А вы тут сидите…

Толя и Игорь молча ждали, но от любопытства у них уже дыханье сперло.

Сложив руки на груди, Марат торжественно, с паузами провозгласил:

— В Харькове! На Тракторострое! На ударном! Комсомольском! Воскреснике!.. — И, повернув стул, уселся верхом посреди комнаты. — О-о!

Толя нахмурился:

— Поросенок! Не мог нам сказать. Эх, ты…

Марат уверял, что все произошло неожиданно, случайно. Встретил дружка, который учится в Харькове, и рванули с ним на вокзал еще в субботу вечером. Спали на одной кровати в студенческом общежитии. А чуть свет — двинули на стройку. Десять тысяч комсомолии — колоннами, колоннами… Представляете! Песни, знамена… Что там было!

Гордость распирала его. Что там было! Трудовой штурм. Да, штурм. Разгружали кирпич, строительный лес. Переносили какие-то ящики. Приводили в порядок заводскую площадь. Разбивали клумбы. Сажали цветы. А на обед — котелок горячей каши. И речи. И песни. Что там было!

После воскресника все храпели, а он, голодный и усталый, сидел в коридоре общежития и писал. На рассвете помчался к поезду. Весь вагон храпел, а он писал. Острый карандаш даже бумагу рвал в блокноте. О-о!..

Он взмахнул рукой. Растрепанный блокнот взметнулся в воздух, как флаг.

— Тáк я еще не писал. Вот послушайте… — Марат привел в порядок блокнот и начал читать: — «Еще не взошло солнце, еще не гудели заводские гудки, а улицы Харькова уже заполнила юность. Это комсомолия двинула на штурм. Наши мышцы — из стали, наши силы — безмерны. Шагает юность — пыл и закал. Десять тысяч пришло на героический Тракторострой. Вот он — гордость пятилетки, могучий богатырь, выросший на вчерашнем пустыре. Вот он…» М-м… Тут я так намарал, что и сам не разберу. Погодите… Ага! «Уже высятся корпуса цехов — бетон и стекло. Стекло и бетон!.. Еще год — и шеренги стальных коней двинутся из заводских ворот, чтоб на колхозных полях…» Погодите! Ага: «…перепахать старые межи, старый мир. Мы пришли, чтобы приблизить этот солнечный день. Звучат боевые трубы: за работу! Вперед, комсомолия!..»

Марат набрал полную грудь воздуха.

— Ну как? — спросил он. — Кровью сердца. Правда? И еще громче продолжал:

— «Красные кирпичи, как птицы, перелетают из рук в руки…

Лопаты, мотыги врезаются в землю…

На крепких плечах бревна — вперед!..

Гремит ударный труд!»

Он перевел дыхание.

— Здесь еще много… Вот как я заканчиваю: «Строим будущее. Все выше поднимаются леса новой эры. Прошлое — долой! Долой вчерашний день! Шагает гордо юность. Пылают костры сердец».

Марат бросил блокнот на стол и жадными глазами впился в Толю, в Игоря. Он сиял. Вот тот радостный миг, которого он так ждал. Друзья были в восторге, они завидовали ему.

— А все-таки ты — поросенок, — сказал Толя. — Позвал бы нас. Поехали бы вместе.

Марат развел руками. Нельзя, никак нельзя было. Это он придумал, это он летел в Харьков, и весь успех — все сто процентов — должен был достаться только ему. Нет, вместе тут никак не выходило.

Теперь он пойдет к Плахотте, сообщит ему о своей инициативе, покажет несколько страничек из растерзанного блокнота. Потом продиктует очерк машинистке, и пусть читает сам редактор.

Как он и рассчитывал, Плахоття похлопал его по плечу и сказал:

— Молодчина! Здорово придумал… Дадим в номер… Только не разгоняй. Покороче!

— Но это же…

— Ладно! Диктуй. Я сам выжму воду.

— Ни капли не будет.

Машинистка, пожилая женщина в очках, тоже одобрительно кивнула головой.

— Вы энтузиаст, Марат. Как сейчас пишут: безусый энтузиаст. И все-таки… — Она скорбно подняла брови. — И все-таки вам, милый юноша, не хватает иногда вежливости. Впрочем, я надеюсь…

Марат не дослушал, на что именно надеется добрая женщина в очках. Схватил листочки и умчался.

— Спасибо, — услышал он уже в коридоре насмешливый голос машинистки. — Вы забыли сказать спасибо.

Плахоття наскоро пробежал глазами текст, машинально расставляя забытые запятые, и понес рукопись к Крушине.

Марат нетерпеливо мерил шагами коридор. Потом, заметив Наталку, подошел к ней, спросил:

— Вы знаете, что такое Тракторострой?

Наталка смотрела на него испуганными глазами. Она побаивалась Марата, его резких движений, громкого голоса. И глаз, в которых иной раз читала что-то дерзкое. А в глубине души все это ей нравилось — и взмах руки, и голос, слышный по всей редакции, и даже быстрый взгляд, в котором чудилось бесстыдство.

— Тракторострой? — растерянно повторила она. — Я слышала…

— Что слышала? — крикнул Марат. — Я там вчера был. На комсомольском воскреснике. Нас собралось десять тысяч.

Он восторженно пересказывал все записанное в блокноте. И любовался ее зарумянившимся лицом и заглядывал в широко открытые глаза.

Даже под пытками не признался бы Марат, что все эти дни горьким воспоминанием являлась ему Вера. Отгонял от себя ее строгий облик, а она приходила вновь, и надо было покорно идти с ней в березовую рощу. Он и в Харьков полетел, чтоб в кипящем водовороте окончательно разорвать нить, связавшую его с этой странной девушкой. Ничего общего нет и не может у него быть с какой-то там помещичьей дочкой. Вчера, когда он каплей влился в могучий поток ударной армии, он еще глубже понял: массы — все, человеческая единица — ничто!.. Кого может интересовать судьба какой-то Веры? Кто она, чтоб о ней думать, вспоминать? Даже смешно… Другое дело — Наталка. Это вам не дворяночка. Наша — на все сто.

— А ты видела, как работает трактор? — спросил он.

— Нет, в нашем селе еще не было…

— Будут! — убежденно сказал Марат. — Следом за путиловскими придут харьковские. А знаешь, куда я еще махну? На Днепрострой. На Магнитку. И на Сталинградский тракторный…

— А там, на стройках, и девчата работают? — Наталка замерла, ожидая ответа.

— А как же. Сотни девчат. На всех работах.

— Мне бы туда. С лопатой, с тачкой. Никакой работы не боюсь.

«Эта знает, что такое мозоли на руках, — с гордостью подумал Марат. — Наша на все сто!»

— А что, если вместе, а, Наташа? С тобой я куда угодно, слышишь? И на всю жизнь.

Вдруг он увидел на ее глазах слезы.

— Что с тобой?

Но тут же умолк, услышав ее сдавленный голос:

— Вы ж не знаете… Не знаете моей жизни.

На Марата повеяло чем-то тревожным и непонятным.

— Все будет хорошо, Наталка, — сразу остыв, пробормотал он. — Поработаешь у нас, потом пойдешь на фабрику. Или, может, на Тракторострой. А всякие переживания, терзания брось к черту. Все мерехлюндии от проклятого прошлого…

Наталка не поднимала головы. Марат с досадой махнул рукой и вернулся к ребятам.

— Ну, как вы тут?

Толя стал что-то рассказывать. Но Марат слушал пятое через десятое. Ему не сиделось. Редактор читает! Вот-вот откроется дверь, его позовут в кабинет, и Крушина скажет…

Дверь отворилась, и в комнату вошел Крушина. Он пожал каждому руку, улыбаясь и пощипывая бородку.

— Дела идут, контора пишет… Ну, Марат, поздравляю. За инициативу и, так сказать, за храбрость. — Редактор впился блестящими глазами в лицо Марата. — Придумал, сорвался, полетел. И не просто спецкор — в одной руке карандаш, в другой — блокнотик. Сам кирпичи таскал. Землю ковырял… И написано, гм, ничего себе. Немножко крикливо, но это уж от бога. Как сказал поэт: «Молодая кровь бушует в наших жилах…» Пускай бушует. Это хорошо. А вот деловитости мало, опять напоминаю. «Комсомолия… Десять тысяч… Штурм, удар…» А что сделали? А сколько? А какая от этого стройке польза? Не грех было бы и на рубли пересчитать. Вы видите? — Он ткнул пальцем в Марата. — Скривился, как середа на пятницу. Энтузиазм! Трах-тарарах! А скучный редактор хочет на рубли пересчитать. Ha-до! Иначе потонем в пустопорожней болтовне. Ну, а детские сопли я просто вычеркнул. Что значит: «Прошлое — долой!..»?