Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 96

— Вера!

Старорежимное, церковное имя. Но он повторял его и повторял.

…Так вот, есть на свете девушка. Мать про нее говорила так: порох и огонь. Каждую минуту — взрыв. И проливала слезы. Но это лишь мамины страхи. Девчонка как девчонка. Живет одним — революцией, готова в любую минуту под пулю или на штык. — Вера опустила голову, чтоб Марат не видел ее глаз, и шепотом спросила: — Можно ей верить?

— Можно! — тоже шепотом ответил Марат. Хотелось сказать ей: «Дай руку, товарищ!» Хотелось защитить ее, дать отпор любому, кто осмелится не поверить.

Голос Веры вдруг стал будничным, даже усталым.

— Я работала в отделе народного просвещения. Разъезжала, открывая библиотеки, ликбезы… Книжек собрала! Прихожу к какому-нибудь профессору или адвокату: «У вас много книг, поделитесь с народом. Вы знаете, как ждут книгу в деревне?» И делились. Вот этакие пачки таскала… Однако в профсоюз меня не приняли. Потом явилась комиссия — меня уволили как классово чуждый элемент. Вы ходили на биржу труда? Биржа послала меня на переквалификацию. На фабрику. Я так радовалась: буду ткачихой. Но скоро мне сказали, кто я и что я… — Она подняла голову и посмотрела на Марата: — Кто я?

Марат повел плечом. Его охватил унизительный страх перед тем, что сейчас услышит. Зажать бы уши. Нет, лучше, если б она засмеялась: «Я пошутила!»

Но чувствовал, ей не до шуток. Кусала губы и смотрела под ноги, точно боялась споткнуться.

— Я дочь помещика. Бывшего, разумеется. Мой брат был царским офицером. А стал красным командиром и погиб на врангелевском фронте. Об этом никто не знает и знать не хочет. Зато все знают, что у моего отца было какое-то имение. Жалкие остатки того, что не успели пропить и проиграть в карты мои дворянские деды. Всю свою жизнь — после университета — отец работает в киевском музее. Он знаток старины, изобразительного искусства… Как рассматривать в наше время такое занятие?

Марат растерянно молчал. Только потом, потом ему пришла едкая, язвительная мысль: «Мир сотрясают революционные взрывы, а этот бывший помещик ковыряется в музейном барахле… Ха!»

— Всю жизнь отец собирал картины, казацкое оружие, старинные книги и рукописи. И все отдал музею. Для народа, как он говорит. Взгляды у него устарелые… Этакий, ну как бы сказать, либеральный просветитель, что ли? Не любит политики. Однако сыном — красным командиром гордится. Уважает идейных людей. Любопытно?.. А я? Когда была революция, я под стол пешком ходила. Не могла я тогда выбрать свой путь, как это сделал мой брат. Но я хочу идти этим путем. Только этим. А меня отталкивают.

Марат был ошеломлен Вериной исповедью. Хоть он и не верил в потусторонние силы, но сейчас все его существо жаждало чуда. Исчезнуть бы вдруг из этой березовой рощицы, забыть эту встречу, как забывается дурной сон. Он — и помещичья дочка. Может ли быть что-нибудь смехотворнее?

Ему вдруг стали противны тоненькие березки с зелеными косами, свисавшими чуть не до самой земли. И эта дорожка, по которой они кружили. Но он шел и слушал.

— Когда умерла мама, написал мне дядюшка, мамин брат, чтоб я приехала сюда. И вот я приехала. У дядюшки и тетушки своя философия. Зачем идти напрямик, если есть щелки? Уютные и теплые щелочки. «Хватит тебе ходить павой среди кур. Стань серенькой или рябенькой… Перемени имя и фамилию. Многие так делают. Будешь не Вера Загорская, а какая-нибудь Гапка Митленко или Химка Кваченко. А потом…»

Зачем ему все это знать? Зачем?

— Как тут красиво! — сказала вдруг Вера. — Березки светятся. Белым и зеленым светом.

Она села на скамейку. Марат тоже сел, с преувеличенным вниманием разглядывая ненавистные деревья.

— Я давно мечтаю переменить имя. Не люблю его. Хотела быть Владленой. Потом Майей… А фамилия? — Она посмотрела на отчужденное лицо Марата. — Эта фамилия принадлежит не только дворянским дедам, но и брату. Верно?

— Не знаю, — вырвалось у Марата, и он еще больше помрачнел, поняв, что ляпнул глупость. И уже вовсе его кинуло в жар, когда Вера с расстановкой повторила:

— Не знае-те… Может быть, вам кажется, что я дорожу этой фамилией? Загорская… В самом деле, в ней есть что-то барское. Да? Ну что ж, дядюшка и тетушка подберут мне какую-нибудь обыкновенную или, как они говорят, народную, фамилию и придумают мне народную биографию. Сирота из детдома… А потом дядюшка еще через какого-нибудь дядюшку устроит меня на работу. Меня примут в комсомол. Я буду нести знамя на демонстрации. А если захочу учиться — пожалуйста, рабфак, институт… Замечательно?

— Замечательно! — с облегчением вздохнул Марат и улыбнулся, надеясь, что это растопит лед в Вериных глазах. Но лед продолжал холодно светиться в их глубине. — Приходите завтра в редакцию. — Он отбросил чужое, непривычное ему «вы»: — Приходи, Вера. Я познакомлю тебя с Толей. Это наш поэт. Я тебе говорил — он пишет стихи…

— Дядюшка сто раз повторял мне, что это должно быть тайной. Понимаете? Строгой тайной.

«Почему она так смотрит?» Марат отвел глаза.

— Разумеется. Железная тайна… — Отметая это, как нестоящую мелочь, он заговорил легко и весело. Глаза у него заблестели. Взлохмаченный чуб трепетал надо лбом. — Мы будем друзьями — ты, я и наш знаменитый поэт Толя Дробот. Вот увидишь! Ты чудесная девушка, Вера. Не какая-нибудь вертихвостка. Не барышня… Главное, ты понимаешь, что творится на свете и для чего надо жить… О, я и забыл! — Марат засмеялся. — Есть еще у нас в редакции Игорь Ружевич. Смешной!.. В очках. И такой вежливый. Этот уже другой породы. Тонкая косточка… Глотает книгу за книгой. Иногда всякую муру, ерундовину с хреном. Смешно сказать, даже дореволюционные книжонки с золотом на переплете, и те читает… И все-таки он славный парень. Ей-богу! Тьфу, черт бы меня побрал! Стал божиться… Еще липнет к нам старый быт.

Ему казалось, что Вера слушает его — вся внимание. Она склонила голову. Чуть шевелилась русая прядь у виска.

Пустая болтовня не для нее. Надо рассказать ей что- нибудь такое, чтоб она оценила его смелость, непоколебимую твердость.

Марат говорил, а в голове кружилось: сегодня он поцелует ее, непременно поцелует. Но не нахально, не внезапно, как это бывало с другими девчатами, которые хихикали или визжали, отталкивая его. Нет, она не такая. Она особенная. Он медленно, как бы нерешительно, обнимет ее, она склонит голову ему на грудь. Тогда он осторожно коснется синей жилки на виске. А потом они посмотрят друг другу в глаза. И вдруг Вера вскинет руки, погрузит пальцы в его волосы и ответит крепким поцелуем.

Растроганный и исполненный великодушия, Марат упомянул и про комсомольский клуб. Там боевые ребята. Держись, Вера, за нас. Вот тебе мои пять!..

Вера сидела опустив голову.

— Чего ты молчишь?

— А что я должна говорить?

Она подняла голову, и Марат осекся. Ему стало неприятно и даже боязно смотреть на нее. Он торопливо пробормотал:

— Ну что ты, Вера! Все будет хорошо. — И уже деловито спросил — Ты в котором часу завтра придешь?

— Куда?

— Как это куда? В редакцию.

— Зачем?

Она думала о чем-то другом. Может быть, даже не слышала его вопроса.

— Ты шутишь, что ли? Я говорю про объявление.

— Какое объявление?

Она не шутила. Он видел резко выступившие скулы, крепко сжатые губы. И глаза, глядевшие как бы сквозь него.

Марат деланно улыбнулся.

— Объявление… Имя и фамилия. Знаешь, мне тоже хочется, чтоб ты была Майей.

— Май-я, — шевельнула губами она. — А потом что?

— А потом, Майя, — громко, словно заглушая чей-то голос, сказал Марат, — ты слышишь, я уже зову тебя Майей… А потом ты начнешь новую жизнь. Станешь работать, ты будешь с нами. И мы вместе…

— Что вместе?

— Все вместе. Тебя ждет новая, большая жизнь…

— Но почему эту новую, большую жизнь я должна начинать со лжи и фальши? — медленно, почти спокойно спросила она. — С кем это вместе? С тараканом-дядюшкой лезть в тараканью щель? Да?

Он отшатнулся, ошпаренный ее взглядом.