Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 94

А они сидели в хате и ели — Василь, его мать и Наталка. Жгучий стыд душил его. И недожеванный кусок, который застрял у него в горле, душил его. С таким застылым лицом, как сейчас, прислушивалась Наталка. Лишь мать Василя ничего не видела и не слышала. Чавкая, с деревянной тупостью жевала яичницу с салом. Жевала и чавкала.

Вдруг Наталка сорвалась с места, выбежала, стукнув дверью, и стала рядом с Палажкой: «Идем в сельсовет, в комнезам!» Так они и стояли, прикованные друг к другу ненавистью, — старый Дудник на крыльце и Наталка с Палажкой в осенней грязи. Василь шевельнулся, но мать, не отрывая взгляда от тарелки, прочавкала: «А тебе что?.. Сиди». И он застыл. «Голь, нищенка, — захлебывался старый Дудник. — Я тебя кормлю, а ты…» — «Это я вас кормлю, — кричала Наталка. — Работаю!»

Разве ему надо напоминать?.. Разве и сейчас не звучат у него в ушах проклятья того страшного утра, когда уже вконец осатаневший Дудник резал жилы коням, рубил коров, гнался с топором за Наталкой. «Все порублю, все дымом пойдет!» Сбежались люди, еле скрутили, еле связали.

Дудничиха ломала руки, воя посреди двора, по ее мясистым бураковым щекам сбегали слезы. А его, никчемного куркуленка, нашли в погребе. Василя толкнул туда и запер старый Дудник, чтоб не лез на глаза со своим молчаливым осуждением, что туманилось на его смиренном лице.

— Где же ты был это время? — спросила Наталка, и самой стало странно. Спросила так, словно случайно встретила знакомого из своих краев.

— Где я только не был, — попытался улыбнуться Василь. Но вышла жалостная гримаса, и он стиснул зубы. Хотел, чтобы она пожалела, и стыдился этого унижающего чувства. И уже со злостью добавил: — Везде!.. Копал землю. Шпалы, рельсы таскал… — Голос сорвался: — Уедем вместе, Наталка! Все забудем. Все начнем сначала.

Добрый голос доброго Василька — как любила его слушать! Забыть? Если уж забывать, то все.

Они шли молча. Ей хотелось как можно скорее вернуться к своему столику в коридоре, и немного смущала безжалостная своя твердость.

— Откуда ты узнал, что я здесь?

— Михайло Лукьянович сказал.

Оба умолкли. Михайло Лукьянович… Милый старый учитель. Ничего не сбылось из твоих добрых предсказаний… Были они, Наталка и Василь, лучшими учениками, как говорил он, гордостью школы. А дальше, дальше что?.. Бешеный ветер!

Василь вздрогнул.

— Едем, Наталка. — Он взял ее за руку. — Куда угодно, только бы…

Наталка освободила руку.

— Ведь это я тебе, Василь, говорила: бежим, уедем, куда угодно. Мне дышать нечем было. А ты… Что теперь опять подымать эти разговоры? Теперь… — Она заставила себя договорить: — Чужой ты мне.

— Чужой? — Василь не сердился, не жаловался. Все разительно изменилось в Наталке — голос не тот, взгляд не тот и слова, каких он никогда не слышал.

— Какая ты красивая! — вырвалось у него.

Наталка порозовела.

— Да что ты! — И засмеялась. — Разглядел…

Сразу стало легче говорить, легче смотреть на его заросшее щетиной осунувшееся лицо. Он всего на год старше ее. А казалось, на все десять, на пятнадцать. И эта потрепанная одежда. На какой-то миг все-таки подкралась жалость. Она торопливо проговорила:

— Всего тебе хорошего. Напиши когда-нибудь. Если захочется.

Как сквозь туман, проплывало перед глазами: школа, старый учитель, тогдашний Василь, их полудетская дружба-любовь… «Напиши когда-нибудь»… А зачем?

Она протянула руку, сжала его заскорузлую ладонь, резко повернулась и ушла. Шла — и с каждым шагом ей становилось легче и в то же время все больше жалела Василя.

Он смотрел ей вслед. Потом опять вернулся к редакции и с другой стороны улицы мрачно вглядывался в окна длинного приземистого здания. И то, что Наталка стала в чем-то причастна к этим окнам, к этому дому, в котором пишут суровую, беспощадную газету, отдаляло ее от Василя на огромное, неодолимое расстояние. «Чужой ты мне…» Василь безнадежно махнул рукой и пошел…

Наталка, окаменев, сидела в своем уголке. Пальцы, как ни сжимала их, дрожали.

Вдруг сорвалась с места, схватила платок и, накидывая его на бегу, выскочила на улицу. Глянула туда-сюда. «Где он?» — Чуть не крикнула на весь город: — «Василь!..»— И побежала.

Как же это так? Оттолкнула, не помогла. Ну, не сложилось у нас, перегорело все, но это ж Василько! Хоть немножечко должна я ему помочь. Не знаю как, не знаю… Но должна! Это ж Василько… Разве он уже вовсе пропащий? Может, к Михаилу Лукьяновичу пойти? Может быть, с товарищем Редактором поговорить? Он тоже все на свете понимает, и я его уже не боюсь. Должен же кто- то знать, как ему быть, Василю? Оттолкнула, что ж это я? Не судьба нам вместе жить. Но должна, должна что- то сделать. Это ж Василько!

Возвращалась, когда уже вечерело. Обегала малолюдный в такое время базар, множество улиц. И на вокзал помчалась.

Василя нигде не было.

Дробот засиделся в редакции до позднего вечера. Несколько раз Наталка подходила к двери. Наконец решилась постучать.

— Войдите!

Она подошла к столу и села. Когда свет упал на ее лицо, Дробот испуганно спросил:

— Что с вами, Наталка?

— Почитайте мне стихи, — попросила она, и за этими словами слышалось: «Только ни о чем не спрашивайте!..»

И он ни о чем не спрашивал. Читал стихи — знал их без счета — и смотрел на побледневшее лицо. Наталка слушала, подперев голову рукой, как слушают на селе письмо издалека, из незнакомых краев. Шевченко, Франко, Олесь, Тычина… И любимая Леся Украинка. Толя читал и волновался так, словно все это написал сам:

Наталка слушала, и в сказочном свете поэзии собственная жизнь казалась ей еще более убогой и серой. Она закрыла руками лицо.

Толя на полуслове умолк.

— Наталка…

Она вытерла слезы, подняла голову.

— Вы ж ничего, ничего не знаете…

И хоть весь день клялась себе, что не скажет никому ни слова, не могла сейчас молчать. Только ему, Толе, — он все поймет. С каждым словом становилось легче дышать. И Наталка спешила вытолкнуть из груди эти горькие слова.

Дробот встал, робко коснулся ее плеча.

— Наталка, забудь все, что было. Надо начать жить заново… Все в твоих руках.

В ту минуту жизнь готов был отдать, только бы эти глаза не туманились слезой.

Наталка мягким движением сняла его руку и, сурово, не щадя себя, сказала:

— Не знаю, как оно пойдет, а надо жить и расплачиваться за все.

— Где тебя носило вчера? — спросил Дробот.

Марат наклонился к столу.

— Что? Вчера? Я был в библиотеке.

— А позавчера?

— Тоже, — буркнул Марат. — Нашел материал…

— Интересный?

— Очень.

— Еще бы! — засмеялся Дробот. — Замечательный материал. Чернобровая, смуглая, а взгляд…

— Замолчи! — глаза Марата налились такой яростью, что Толя опешил. Еще больше поразило другое: Марат — чудо из чудес! — покраснел. — Подсматриваешь?

— Очень мне нужно за тобой подсматривать. Ты что?.. Я вас встретил возле березовой рощи.

— Это просто знакомая, — не отрывая глаз от бумаг, сказал Марат. — И она уже уехала…

— Уехала! — воскликнул Дробот. — Жаль… Я бы ее не отпустил.

Марат взглянул на него, и удивленный Толя, может быть впервые, увидел в его глазах замешательство. Но длилось оно лишь одно мгновение.

— Глупости!.. Ничего общего, — сухо бросил Марат. — «Ты видишь брови, щеки… А классовая суть?

— Кто же она? — осторожно спросил Дробот. — Княжна? Или, может агент Интеллидженс сервис? — Не выдержал и захохотал.