Назови меня своим именем (ЛП) - Асиман Андре. Страница 46

Ход судьбы, в итоге, изменила моя мать, нелюбившая Павла и убедившая отца отклонить любой его выбор. Может, мы и умеренные евреи, сказала она, но этот Павел – антисемит, и я не потерплю еще одного антисемита в своем доме.

Я вспомнил этот разговор. Он также запечатлелся на снимке. Итак, он тоже еврей, подумал я.

И тогда я сделал то, что с самого начала собирался сделать тем вечером в отцовском кабинете. Я притворился, что понятия не имею, кто такой этот Оливер. Было прошлогоднее Рождество. Павел все еще пытался убедить нас пригласить его приятеля. Лето еще не наступило. Оливер, скорее всего, приедет на такси. Я понесу его багаж, покажу ему комнату, поведу его на пляж по лесенке, спускающейся к скалистому берегу, а затем, если позволит время, покажу ему наши владения до самой железнодорожной станции и скажу что-нибудь о цыганах, живущих в заброшенных вагонах с эмблемой Савойского королевского дома на обшивке. Через несколько недель, если у нас будет время, мы съездим в Б. Остановимся попить и освежиться. Я покажу ему книжный магазин. Потом уступ Моне. Ничего из этого еще не случилось.

Известие о его свадьбе пришло летом. Мы отправили подарки, я добавил несколько слов от себя. Лето наступило и закончилось. Меня часто подмывало рассказать ему о его «преемнике» и всячески приукрасить моего нового соседа по балкону. Но я так ничего и не написал. Единственное письмо я отправил через год, чтобы рассказать, что Вимини умерла. В ответном письме он сообщил нам, как сильно огорчен. В то время он путешествовал по Азии, поэтому, когда письмо наконец дошло до нас, его реакция на смерть Вимини вместо того, чтобы залечить открытую рану, вскрыла уже успевшую затянуться. Написать ему о Вимини было все равно что перейти последний мостик, связывающий нас, особенно после того как стало ясно, что мы намерены впредь не упоминать то, что однажды существовало между нами. В письме я также сообщил, в каком университете учусь в Штатах, на случай если ему еще не рассказал мой отец, поддерживающий активную переписку со всеми нашими бывшими постояльцами. По иронии, Оливер послал ответ на мой адрес в Италии – еще одна причина задержки.

Затем наступили годы забвения. Если бы мне пришлось разметить линию своей жизни людьми, с которыми я делил постель, и если бы их можно было разделить на две категории – до и после Оливера – тогда величайший подарок, каким судьба могла одарить меня, это сдвинуть границу вперед во времени. Многие разделили мою жизнь на «до» и «после», многие дарили радости и печали, многие изменили меня, тогда как другие ничего не значили, так что Оливер, так долго маячивший поворотной точкой на моем жизненном пути, в конечном счете обрел последователей, которые затмили его, сведя к давно пройденному этапу, несущественной развилке на дороге, маленькому раскаленному Меркурию в путешествии к Плутону и дальше. При всем этом, я мог сказать: в то время, когда я знал Оливера, я еще не встретил того-то. Хотя жизнь без того человека была попросту невообразима.

Однажды летом, спустя девять лет после его последнего письма, мне в Штаты позвонили родители. «Ни за что не угадаешь, кто приехал погостить у нас пару дней. В твоей старой спальне. Стоит сейчас прямо передо мной». Я уже сообразил, конечно, но сделал вид, что не знаю. «Тот факт, что ты отказываешься признать, что догадался, говорит о многом», – усмехнулся отец прежде чем попрощаться. Послышался спор между родителями из-за того, кто должен передать свою трубку. Наконец до меня донесся его голос. «Элио», – произнес он. Я слышал голоса родителей и детей на заднем плане. Никто больше так не произносил мое имя. «Элио», – повторил я, подтверждая, что это я у телефона, но вместе с тем возобновляя нашу давнюю игру и показывая, что ничего не забыл. «Это Оливер», – сказал он. Он забыл.

«Мне показали фотографии, ты не изменился», – говорил он. Он рассказал о своих двух сыновьях, восьми и шести лет, игравших сейчас в гостиной с моей матерью, я должен познакомиться с его женой, я так счастлив оказаться здесь, ты даже не представляешь. «Это самое чудесное место на земле», – сказал я, как будто его слова о счастье относились к месту. Тебе не понять, как я счастлив быть здесь. Его прервали, он передал трубку обратно моей матери, которая, прежде чем обратиться ко мне, еще говорила с ним, в ее словах сквозила нежность. «Ma s’è tutto commosso, он совершенно растроган», – наконец сказала она мне. «Хотел бы я быть с вами», – ответил я, начиная злиться на того, о ком почти думать забыл. Время делает нас сентиментальными. Возможно, в конце концов, это оно заставляет нас страдать.

Четыре года спустя, будучи проездом в его университетском городке, я принял необычное решение – показаться ему на глаза. Я отсидел послеобеденную лекцию в его аудитории, а после занятия, пока он убирал свои книги и складывал разрозненные листы в папку, подошел к нему. Я не собирался заставлять его гадать, кто я, но и облегчать ему задачу тоже не хотел. 

Один из студентов подошел с вопросом, так что я дожидался своей очереди. Наконец, студент ушел. «Ты, скорее всего, не помнишь меня», – начал я, в то время как он, слегка сощурив глаза, пытался опознать меня. Он вдруг как-то отстранился, как будто испугался, что мы встречались в каком-то месте, которое ему не хотелось вспоминать. Он изобразил нерешительный, ироничный, вопросительный взгляд, неловкую, зажатую улыбку, словно готовясь произнести что-нибудь вроде, Боюсь, вы меня с кем-то путаете. Пауза. «Господи! Элио!» Моя борода сбила его с толку, сказал он. Он обнял меня, затем несколько раз похлопал по заросшему лицу, как будто я был даже младше, чем в то далекое лето. Он обнял меня так, как не осмелился в тот вечер, когда вошел в мою комнату, чтобы сообщить, что женится.

– Сколько же лет прошло?

– Пятнадцать. Я сосчитал вчера вечером, когда собирался сюда. – Потом добавил: – Вообще-то, неправда. Я всегда знал это.

– Точно, пятнадцать. Только взгляни на себя!

– Слушай, – добавил он, – давай выпьем, приходи на ужин, сегодня, сейчас, познакомишься с моей женой, с мальчиками. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

– Я бы с удовольствием…

– Я только закину кое-что в кабинет, и сразу пойдем. Тут до парковки можно чудесно прогуляться.

– Ты не понимаешь. Я бы с радостью. Но не могу.

«Не могу» означало не то, что я занят, но то, что я не мог заставить себя.

Продолжив складывать бумаги в кожаный портфель, он внимательно посмотрел на меня.

– Ты так и не простил меня, да?

– Простил? Мне не за что тебя прощать. Если уж на то пошло, я благодарен за все. Я помню только хорошее.

Люди в фильмах обычно говорили так. Казалось, они сами верили в это.

– Тогда в чем дело? – спросил он.

Мы вышли из учебного корпуса на территорию кампуса, где нас встретил обычный для восточного побережья долгий, томный осенний закат, отбрасывавший на окружающие холмы оранжевые отсветы.

Как я собирался объяснить ему или самому себе, почему не мог пойти к нему домой и познакомиться с его семьей, хотя каждой клеточкой желал этого? Жена Оливера. Сыновья Оливера. Домашние животные Оливера. Кабинет, стол, книги, мир, жизнь Оливера. Что меня ждало? Объятие, рукопожатие, формальное «давний приятель», а затем неизбежное После!?

Сама возможность встречи с его семьей вдруг встревожила меня – слишком реальная, слишком неожиданная, слишком неотвратимая, не отрепетированная заранее. Долгие годы я хранил его, моего старинного любовника, в застывшем навеки прошлом, отложив его в дальний ящик, наполнив воспоминаниями и нафталином, как охотничий трофей, разговаривая с его призраком вечерами. Время от времени я смахивал с него пыль и снова ставил на каминную полку. Он больше не принадлежал миру живых. Теперь же я мог не только обнаружить, как сильно разошлись наши пути, но испытать потрясение от масштаба потери – потери, о которой я спокойно мог думать в абстрактном ключе, но прямое столкновение с которой причинило бы мне боль, так же как ностальгия дает о себе знать еще долго после того, как перестаешь думать о потерянных и неинтересных тебе вещах.