Шиза. История одной клички (Повесть) - Нифонтова Юлия Анатольевна. Страница 25

При вопиющей недостаче отечественных женихов никаких претендентов на такую принцессу, как Янка, нет и, видимо, в ближайшем столетии не предвидится. Уйти куда угодно, спрятаться от всех — единственное желание, одолевавшее последнее время. Другого выхода нет — только замужество решит все проблемы сразу.

Все ступени остались позади. Последний рывок! Вот она, эта огромная дверь. Наплывает, как козырной туз, в руке шулера, бьёт несчастную шестёрку, ставя жирную точку в конце игры, предрешённой заранее. «Ну вот и всё! Пришла попрощаться», — Янка тяжело сползла вниз, как жалкий дервиш перед неприступными вратами Тамерлана. Хотела поплакать и даже достала прихваченный для этой цели платок. Но слёзы не шли. Она сидела на корточках, мерно покачиваясь, как сидят заключённые при перегонах по этапу. Состояние потерянности незаметно сменилось внутренним воплем, неосознанно переходящим в реальный сдавленный вой: «Милый мой! Светлый! Почему я не нужна тебе? Почему?! Что же будет со мной? Как мне выжить без тебя?»

Янка встала на колени перед монолитной скалой двери, шепча бессвязную тираду из одних вопросов, не замечая, что временами переходит на крик. Заметив, наконец, за собой эту недопустимую вольность, крепко зажала себе рот.

После долго, как фанатичная богомолка в религиозном экстазе, прижималась то лбом, то губами к холодной двери и шептала свою придуманную молитву:

Слёзы чертили на пыльной дверной поверхности тёмные дорожки: «За что ты наказываешь меня так жестоко? Невыносимо! Больно! Почему лобызаю эту бездушную, вишнёвую деревяшку? Может, не было на свете никакого Аграновича? Игра больного воображения? Господи, пожалуйста, я хочу его видеть! Только не через год и не через десять лет, а сейчас. Сейчас!»

За спиной послышались шаги, осторожные и тихие, но Янка отчётливо услышала их сквозь собственные рыдания. Осознание того, в каком неприглядном виде её могут застигнуть незнакомые люди, окатило волнами испуга и стыда. Она вскочила, как ошпаренная, готовая с боем прорываться к выходу, закрыв ладонями зарёванное лицо.

Внизу, на лестничной площадке, в свете тусклого казённого освещения, стоял АГРАНОВИЧ!

Янка тихо ахнула. Ей показалось, что внутри у неё оборвался и ухнул вниз висевший на тонкой ниточке булыжник. Застывшая в полной растерянности и парализованная, она всё же отметила его неприятное сходство с Антипом.

— Яна? Привет.

— Привет, — еле слышно выдавила из себя Янка, задыхаясь.

— Ты что тут… делаешь?

— Да так… К знакомым заходила…

Агранович бегло взглянул на часы — поздновато для визитов. Половина первого ночи.

Все заранее заготовленные на случай встречи фразы, постоянно кипевшие в Янкиной голове, ежедневно корректируемые и дополняемые, вдруг самым досадным образом испарились, а те, какие вертелись сейчас на языке, казались теперь несусветно глупыми и неуместными. «Если спросить, что он здесь делает? И так понятно — домой идёт. Откуда? Да от бабы какой-нибудь, и вообще не твоего ума дело. Почему бросил? Надоела, вот и всё, покрасивее нашёл. Боже, как же всё по-идиотски!» Наконец, чтобы прервать давящую тишину, она с большим трудом заставила себя продолжить диалог:

— Саш, я скоро замуж выхожу.

— Поздравляю.

— Хотела за тебя, а вот видишь… Почему так, Саш? Я не нужна тебе? Совсем?

Агранович смущённо опустил волшебные глаза.

— Не прячь глаз! Дай ещё хоть в последний раз посмотреть! Я уже и забыла, до чего ж они у тебя золотые!..

Горячие слёзы градом катились по Янкиным щекам. Она уже перестала вытирать их насквозь мокрым носовым платком и только изредка размазывала сырость по подбородку.

— Успокойся. Надеюсь, ты будешь счастлива…

— И это всё, что ты можешь мне сказать?! Другими словами — пошла вон! Да?! — Янка дёрнулась всем телом, внутри у неё будто взорвалось, она резко оттолкнула Аграновича и кинулась в бездонный ночной омут.

От охватившего её вселенского ужаса Янка очнулась лишь на пустынной площади. Оглушённая, как зажатая в безжалостной ладони божья коровка, она не понимала, как здесь оказалась. Задохнувшись от сумасшедшего бега, долго всматривалась в мигающую неоновой рекламой темную даль: «Никого. Он не побежал догонять. Всё! Я его больше никогда не увижу! — рухнула последняя крохотная надежда. — А на что, дура, надеялась-то? Всё и так было ясней ясного. О встрече мечтала, о весне? Ну, кончилась зима, вот — встретились, и что теперь? НИЧЕГО не изменилось! Всё, как по кругу, опять заново. Звон заунывный, похоронный. Ночь. Одиночество без конца и края…»

Жгучий ветер яростно мотался по площади перед Дворцом спорта, кидаясь холодными колючками. Словно обезумевший, оглохший звонарь безостановочно дёргал за канаты флагштоков, перепутав их со своей скорбной колокольней. Тоскливый набат звенел всё громче. Даже не верилось, что металлические столбы, на которые по праздникам поднимали разноцветные флаги, могут издавать столь однообразные душераздирающие звуки, похожие на тревожный перезвон, возвещающий о беде. В чёрной чаше мёртвого фонтана обрывок афиши пойманной бабочкой танцевал свой последний танец. Янка застыла под большим аляповатым рекламным щитом: «Спешите в медвежий цирк!» — и зачарованно наблюдала замысловатые кульбиты клочка мятой бумаги, бывшего когда-то частью яркого мира шоу-индустрии.

С большим усилием Янка оторвала взгляд от шуршащего танца, медленно подняла глаза, увидев на афише несчастных мишек в маленьких фуражках с балалайками в могучих лапах, тихо засмеялась. Она хохотала всё громче и громче, до слёз, до боли в боку, сгибаясь, приседая и, наконец, упав в грязь: «Я страдала, страданула… сердце своё изгрызла, а он не побежал догонять. Не думал даже! Много вас тут таких, бегать ещё за всеми. Сдохни теперь под его окном. ШИЗА! ШИЗА! Он и глазом не моргнёт!» Собственный истеричный смех напомнил Янке тот наглый, безудержный ведьминский гогот за вишнёвой дверью, когда она подошла к ней впервые.

Отчаянно гудели трубы флагштоков, скрипели, бились металлические канаты, обогащая разнесённый ветром смех металлическим скрежетом. Казалось, что всё, что находится на площади, принимает участие в Янкиной истерике: пляшущий клочок-акробат, воющие трубы флагштоков и ветер, сыплющий в лицо пригоршни пыли, издеваясь и подначивая, и только мишки с афиши медвежьего цирка сочувствовали искренне, молча, скорбя о своей судьбе, изнахраченной ради глупой чужой потехи: «Ненавижу цирк!»

Цепенея от погребального гула, Янка прятала мокрое лицо в воротник: «Как больно! Раздирает на куски. Тягуче-невыносимо! Это нужно немедленно как-то прекратить!»

Вдруг, холодея от ужаса, она поняла, что к чувству неизбывной жалости к себе уже примешалось ещё что-то неясное, но всё нарастающее… НЕНАВИСТЬ. Да, это была ненависть к Аграновичу, густо смешанная с яростью, как раз тот зловещий коктейль, несущий смерть Янкиным обидчикам. Обездвиженная ужасным открытием, она не могла оторваться от созерцания завораживающих кульбитов гуттаперчевой афиши в чёрной пасти фонтана.

«Стоп! В любом случае я не хочу, чтобы Агранович умер, вне зависимости, любит он меня или нет. Необходимо срочно (!) успокоиться — посмотреть на себя из космоса. Спасти его от моего ужасного неподконтрольного карающего дара. Может, там, на крыше небоскрёба, где мы были так счастливы вместе (пусть мне это только казалось), я смогу его простить — спасти? Может, там я снова поверю, что есть ещё надежда и смысл в моей дурацкой жизни?»

Она решительно направилась к высотке, крепко зажав уши. Но печальный гул, предательски пробравшись в самое нутро, засел занозой и преследовал, не ослабляя хватки.

Широкая дорога к единственному в городе небоскрёбу освещалась одиноким тусклым фонарём. Ещё на подходе к высвеченному пятачку Янка увидела три зловещих силуэта и поняла, что ждут именно её. Не составляло большой сложности определить намерения молодых людей в чёрных куртках. Янка вспомнила, как Цесарский, равняясь на Великого Комбинатора, цитировал: «Будут бить, возможно, ногами».