Летняя практика - Демина Карина. Страница 82
— Выдержит ли мальчик? — Этот голос пробивается сквозь пение.
— Выдержит, — отвечает царица. — Он крепкий… другого все равно нет.
Нет!
— Слушай, что ты должен будешь сделать… когда придет час…
Нет!
— Слушай и забудь… все, что было прежде, забудь… когда придет час… ты просто…
— Нет! — Евстигней выпал из сна.
— …Откроешь дверь. — Голос царицы еще звучал в ушах.
ГЛАВА 33
Где про видения и привидения сказывается
Емельяну снилась женщина.
Он видывал, конечно, всяких женщин. И простых. И знатного рода, которых, говоря по правде, побаивался. И старых, и молодых… тех же боярынек с целительского факультету, что вокруг Емельки кружились, поглядывая с немалым интересом. Перед ними, говоря по правде, Емелька крепко робел.
Понимал, что не сам он им надобен, а корона.
Всякой охота царицею стать.
И знание это мешало. Все чудилось, что он, Емелька, обманывает этих девушек, ожидания их и что обман вот-вот раскрыт будет. Стыда не оберешься.
Нет, эта женщина не была боярыней, но и холопкой назвать ее язык бы не повернулся. Она была… особенной? Несомненно. Простоволоса и босонога, молода и… светла?
Именно что светла.
Свет исходил от белых рук ее, в которых женщина держала букет полевых цветов. От волос ее золотых. От кожи, щедро веснушками усыпанных. Она улыбнулась, ясно так, и Емелька вдруг понял, кого видит. И на колени упал.
— Встань, — молвила Божиня и волос Емелькиных коснулась, отчего волосы те вспыхнули белым пламенем, но, в отличие от иного огня, это не пугало.
И он подчинился.
— Ты боишься меня? — спросила она.
— Нет. — Емелька понял, что и вправду не испытывает страха.
Разве можно бояться жизни? А она — суть жизнь.
— Вот и ладно. — Божиня погладила его по щеке. — Ты хороший мальчик, искренний… в вашем мире почти не осталось таких. И я помогу тебе. Если ты сумеешь…
— Что сумею?
Божиня покачала головой. А потом, наклонившись, поцеловала Емельяна в лоб. И от того стало так легко, радостно, что…
— А теперь просыпайся, — сказала она. — Время пришло…
И Емельян проснулся за мгновенье до того, как ударил набатом колокол. Завыло. Загудело. А после раздался Евстигнеев голос:
— Тревога!
Егору снилась Марьяна Ивановна. Узкое лицо. Белые губы. Глаза, которые наливались кровью. Руки когтистые, что птичьи лапы. И руки эти тянулись к Егору, чтобы вцепиться в шею его, сдавить…
Он ощущал их.
И гнилостное дыхание.
И страх, который был всеобъемлющ, хотя, странное дело, Егор рапрекрасно осознавал, что все происходит во сне. Он всею сутью своей желал проснуться, но вместо этого лишь вернулся в тело свое, неподвижное, будто бревно.
— А ты думал, игры с нечистью иначе заканчиваются? — спросил Фрол Аксютович и, ухвативши Егора за ноги, поволок к двери.
Куда?
— Похороним тебя, и дело с концом. — Фрол Аксютович не улыбался — скалился, и зубы его были остры.
Но Егора нельзя хоронить! Он живой!
— Это тебе так кажется.
Сон.
Всего-навсего сон.
Фрол Аксютович никогда-то не похоронит живого человека, да и… и зубы у него обыкновенные. Не самые хорошие, но…
Надо проснуться.
— Зачем? — спросила уже Марьяна Ивановна, в которую, подтверждая Егорову теорию о сне, превратился Фрол Аксютович.
Небось наяву у него так бы не вышло.
Чтобы ожить.
Чтобы ущипнуть себя за руку и порадоваться, что кошмар — всего-навсего кошмар.
— Что ты, бестолочь, знаешь о кошмарах? — Марьяна Ивановна поджала губы и головой покачала этак с укоризною. — Кошмар — это когда тебя заживо жрут. А тебя, дорогой, вот-вот сожрут. И ничего-то ты не сделаешь. Так что радуйся, пока ты такой, боли не будет.
Нет!
— Да! — Она захихикала. — Всех вас сожрут… перехитрила… всех перехитрила…
И ткнула когтем в бок, и коготь этот вошел в тело, будто горячий нож в масло. И больно стало, до того больно, что Егор, не выдержав, закричал.
И проснулся.
Рассыпалось эхо набата, и голос Евстигнея тонул в тяжелом волчьем вое.
Тревога.
Кирей оглянулся на деревню.
Гудел набат.
И нежить, растревоженная, разъяренная близостью людей, сладкого живого мяса, которое еще недавно было недоступно, пришла в движение. Роилась уродливая мелочь. Стрекотали кикиморы, подгоняя чудовищных своих слуг. Ожгени подобрались к самой калитке, над которой переливался всеми цветами радуги пузырь щита. И по пузырю этому ныне бежали волны.
Вот-вот погаснет.
И тогда вся эта орава хлынет на ограду.
Надо возвращаться.
Нет.
Кирей остановился.
Справятся. Фрол Аксютович недаром значится лучшим магом царства Росского. Выкосит половину. Архип же, и не оборачиваясь в истинное обличье свое, второю закусит… им и стрельцы-то не нужны, так, для порядку… а у него, у Кирея, не будет иного шанса.
Он заставил себя повернуться спиной к деревне.
— Бежишь, рогастенький, — Марьяна Ивановна окликнула. Она стояла, обеими руками опираясь на трухлявую клюку. И руки эти порастали мелкой чешуей. — Правильно, не твоя это война.
Глаза пожелтели.
И значит, пошел процесс. Еще седмица-другая, и вместо неупокойника, пусть и силой изрядной наделенного, появится в округе тварь-выжорка. Будет ходить по путям-дорожкам старушка, будет разговоры с людьми заговаривать, про житие их выспрашиваючи. А заодно уж силу жизненную тянуть.
К иным и на закорки попросится.
И ведь не откажут.
Выжорки хорошо разум мутят. А она, вспершись на спину, пустит в тело человеческое тонкие когти. И заговорит… об чем — об этом никто, кому уцелеть получалось после этакой встречи предивной, вспомнить не мог. Зато все в один голос твердили, будто от слов выжоркиных бежать хотелось на край света. Они и бежали, пока силы были. Падали. И тогда уж, обездвиженных, выжорка и ела.
Мерзость какая.
— Что, убить меня попытаешься? — Выжорка захихикала. — Не надо, мальчик, не твоя это война. Тебя он девка твоя ждет и дождаться не может. Все гадает, исполнишь ли ты слово свое аль так, голову дуришь… как тебе дурили. Всех вас обдурила…
— Что вы хотите?
— Я? Известно чего. Гнилую кровь выпустить. Гнилую ветвь под корень вырубить. И не только я того хочу… она тоже.
— Матушка?
— Тьфу… ни стыда, ни совести. Мать у человека одна, а ты…
— Она для меня много сделала. — Говорить с мертвецом — пустая затея, все одно они слышат лишь то, что желают. Впрочем, как и живые.
— Она для себя много сделала. — Марьяна Ивановна шагнула вбок и замерла, вытянула шею, на которой кожа складочками обвисла.
Пройдут годы, и в складках этих жир накопится, говорят, целебный, куда целебней яда гадючьего.
— Думаете, вы тут самые умные? Собрались щуку на малька ловить… мальков вон целое ведро, да только щука-то не здесь… но вам с того не легче… всех положат. Знаешь почему?
Кирей позволил пламени выглянуть.
— Ой, не пужай старушку, пужали и до тебя. — Марьяна Ивановна сунула пальцы в рот и засвистела, залихватски так, с переливами. И от свиста этого закачались вековые сосны, сыпанули жесткой иглицей. Ветер взывал, отзываясь.
А из глубин леса донесся глухой рык.
— Уходи, азарин. — Марьяна Ивановна разом серьезною сделалась. — Тебя отпущу, на тебя у меня злости нет. Беги. Лети. Молись своим богам. И забудь…
Тварь ступала медленно.
Осторожно.
Кирей слышал рассказы о той, зимней, да не то чтобы не верил… верил, что страшна она была, но одно дело — страх этот с чужих слов испытать, и совсем другое — воочию узреть существо.
Высока.
С тура матерого.
На тура и похожа. Голова лобаста и рогаста, только рога таковы, что к земле голову клонят. Длинны и закрученны. Остры, что пики стражников. Зеленым пламенем объяты. Спина бугрится. Копыта землю давят, и та вздыхает под каждым шагом твари, но держит, не проваливается.