Летняя практика - Демина Карина. Страница 81
Он говорил про терем царский. И про царя, который повел себя вовсе не так, как царю должно. Да что там царю, низок тот мужчина, который женщину силой берет.
Правда, куда берет, Евстигней не понял.
— А как не нужна стала, то и нашел ей мужа, прости Божиня. — Дядька Ольгерд сплюнул в сердцах. Этакое с ним случалось, когда злился крепко. И Евстигней застыл, хотя, конечно, дядька Ольгерд и злился-то не страшно, погневается, покричит и отходит. Матушку-то дворня куда сильней боялась. — Это она мне сама рассказала, когда я посватался, чтоб, значит, знал, кого беру.
Усмехнулся он и потер пальцами левый глаз, под которым шрамик тоненький виднелся. Его азары оставили. И еще другой, на ноге. Дядька сказывал, будто эту ногу мало пополам не перерубили, а целители спасли, только и осталось, что шрам и хромота.
— И все бы ладно, но вот… та женщина, которая к тебе приходила, новая царица… уж не знаю, кто ее пригласил. Не я. Не моего чину сие…
То, что говорил дядька Ольгерд, было… странно?
Именно.
Царь, царица… нет, Евстя знал, что они существуют, что правят землею Росской мудро, приумножая богатства ее. Так ему на уроках сказывали, а он учил. И даже родовод царский до двадцатого колена, хотя ж, на кой ему сие надобно было, не понимал.
— Она избавила тебя от болезни, — продолжил дядька Ольгерд, — но сказала, что когда придет час, ты должен будешь поехать с ней. Она обещала, что не причинит тебе вреда, она хочет, чтобы ты рос вместе с ее сыном, другом ему стал… это большая честь.
— Но мама не хочет?
Евстигней нахмурился.
— Мама твоя ей не верит. — Дядька Ольгерд глядел прямо. И говорил… как со взрослым и говорил. — И отдавать тебя не желает. Мы не просто так уехали. Пришел гонец от царицы. Письмо. Тебе надлежало прибыть в терем, но…
— Мама не пустила.
— Не пустила. — Шершавая ладонь взъерошила волосы. — Она испугалась… и не знаю, возможно, что страхи ее не на пустом месте родились. Но знаю, что такие клятвы, как она дала, рушить неможно. Всем аукнется… да и царскому слову перечить…
Он покачал головой.
— Нам бы вовсе уехать… есть у меня торговые дела в Марлезии… это на побережье. Красивый городок. Там солнце всегда. И тепло. Даже зимой тепло. Улочки узенькие. Дома из желтого камня строят. Да дивно так… каждый дом — будто крепость, снаружи стена, а внутри — окна в пол да ручьи рукотворные. С рыбами золотыми. И эти, как его… фонтаны.
— Мы туда поедем?
— Поедем. По весне, коль доживем… сам понимаешь, зима — не лучшее время морем ходить.
Евстигней важно кивнул.
Про море он тоже знал. И про Марлезию, которую будто бы купцы для себя построили, слыхал. Про то, что правит в ней не царь, но семеро богатейших людей…
— Только боюсь я, сыне, что от царя мы бы ушли, а вот клятва не попустит.
Как в воду глядел.
Слегла матушка.
Сперва-то думала, что в дороге застудилась, оттого и кости ломит, и голова болит. Но знахарка, которую к боярыне кликнули, лишь руками развела.
— Черно над нею, — молвила. — Черней черного…
С каждым днем хуже делалось.
Ноги отнялись. Раздулся живот. Лицо пожелтело, а глаза и вовсе красны сделались. Но не кричала она, не плакала, лишь крепче стискивала зубы.
— Не смей и думать, — бросила Ольгерду, когда тот сказал, что еще не поздно. — Не смей… она его убьет… она его… запрещаю! Слышишь?
На седьмой день матушка впала в беспамятство и дышала-то еле-еле.
Ольгерд молчал.
Мрачен был.
Зол.
И тогда Евстигней решился.
— Надо вернуться. — Он не мог глядеть на матушку такую. — Пусть она вернет ей здоровье, а я… я уже взрослый.
И плечи расправил.
Ольгерд же обнял его, молча к животу прижал. По голове погладил.
— Взрослый, сыне… теперь я вижу, что взрослый… прости, что не сберег…
Вновь дорога. И летят кони, роняют пену на лед, да ныне не жалеет их Ольгерд. Поспешать надо. И оттого меняет коней на коней, кидает золото щедро, не думая, воротят ли его жеребцов быстроногих, азарской крови. Пускай себе… упряжку меняют на упряжку, и сам Ольгерд садится на козлы, щелкает кнутом. Скорей…
Он почернел.
Исхудал.
Тяжела дорога, когда идет и днем, и ночью. Но Евстигней не жалуется. Он сидит подле матери, которая будто бы спит, но сон этот мало от смерти отличен. И думает… а про нее думает. И еще про себя, про то, что когда б не дар его проклятый, глядишь, все ладно было б… и не пришлось бы помощи просить… про сестричку думает, которую с няньками оставили. Досмотрят ли? Она ныне пошла и такая шустрая стала, ото всех сбегает.
Думает да ножи, дядькой подаренные, гладит.
Десятеро.
И перевязь узкая, аккурат для мальчишки.
Она встречала их на Озерском шляхе, женщина в черном плаще, полы которого развевал ветер. За спиной ее виднелись оружные люди.
Охрана.
— Доброго дня, купец. — Она, нарушая все правила, первой обратилась. — Вижу, ты принес мне то, что принадлежит мне.
И взгляд ее темный остановился на Евстигнее. От этих глаз он хотел бы укрыться, да чуял, что не спасут меха.
— Прости мою жену, госпожа. — Купец согнулся.
А ведь дядька Ольгерд не любил кланяться.
— Она сама виновата. — Царица пожала плечами. И вовсе нет в ней величия, про которое наставники сказывали. Обыкновенная женщина. Красивая только. — Не стоит разбрасываться клятвами, исполнять которые не собираешься.
— Прости, — повторил дядька Ольгерд.
И Евстигней тоже склонился.
— Прости, — сказал он, хотя слово это будто в горле застряло. — Верни маму, и… и я сделаю все, что ты скажешь…
— Осторожней с клятвами. — Царица наклонила голову, разглядывая Евстигнея с интересом. — Я ведь и поверить могу.
— Я…
— Убьешь отца? — спросила она. — Не настоящего. Этого. Мне сказывали, ты крепко к нему привязался.
Плеть в ее руке указала на дядьку Ольгерда.
— Н-нет…
Не убьет.
И не потому, что не сможет. Просто… нельзя так.
— Сестру свою?
Евстигней замотал головой.
— Видишь, уже не все. Но не волнуйся, мальчик, мне их жизни ни к чему. Поступим иначе.
Окровавленная медвежья харя выползла из небытия. Оскалилась. Дыхнула гнилью.
Нет, он желает знать!
Белые пальцы ложатся на матушкины щеки. И губы касаются губ. Эта противоестественная близость заставляет дядьку Ольгерда отвернуться, а Евстигней смотрит. Ему велено. И потому видит он, как дыхание царицы с дыханием матушки сплетается и как розовеют серые щеки, уходит желтизна с кожи, выпрямляются скрученные болью пальцы…
— Вот так. — Царица провела ладонью по лицу спящей женщины. — Езжай, купец. Увози свою семью от греха подальше. Второй раз, коль полезет, не прощу.
Евстигней сглатывает.
Ему страшно вдруг становится. Он ведь… он матушке письмо написал, чтоб не злилась на дядьку Ольгерда, он хороший. И Евстигней сам свой выбор сделал.
И вообще, он, может, царю служить будет, когда оба вырастут. Тогда и возвернется в дом. Витязем. Как на картинке. При коне. При сбруе. При мече с золотой рукоятью. И матушка еще гордиться им станет. А она пусть еще сестру родит. Или братика. Чтоб не так скучно без Евстигнея было.
Медведь хохочет.
Сжимает в объятьях.
Не медведь, но дядька Ольгерд, который на ухо шепчет:
— Марлезия…
Евстигней-нынешний очень надеялся, что матушка сумела простить и его, и дядьку Ольгерда. И что уехали они в благословенную Марлезию, где и живут ныне…
Его поднимают в седло. Конь у царицы огроменный, вороной масти. Ушами прядет, будто прислушивается.
— Забудь, мальчик, — шепчет царица. — Все, что было прежде, забудь.
Ее пальцы холодны.
Ее ладони — лед… и память играет, перемешивая осколки прошлого.
Дорога.
Терем.
Душная комнатушка.
— Пей. — Ему в руки суют чашу с горьким травяным настоем. — Пей и слушай, что ты должен будешь сделать…
Нет!
Заунывное пение, от которого мутит. А может, от голода или настоя. Его приходится пить, пересиливая себя. Если Евстигнея выворачивает, ему подносят новую чашу.