Спящие красавицы - Кинг Стивен. Страница 16

На месте кошки мог оказаться мой ребенок, подумал он, шагая по траве. А потом – бум! Словно время – шнурок, и его следующий отрезок, до того момента, как он сел за руль, завязался в тугой узел. Потому что внезапно он оказался за рулем, по пути к своему дому на Смит-лейн, но не мог вспомнить, как пересекал тротуар и залезал в кабину. Его ладони вспотели, щеки раскраснелись, и думал он только, что на месте кошки мог оказаться его ребенок, только это была не мысль, а, скорее, мигающее послание на светодиодном экране:

Нана не спеша положила пурпурный мелок на пустое место между оранжевым и зеленым. Поднялась с автомобильной шины, постояла пару секунд, отряхивая цветастые желтые шорты и задумчиво потирая перепачканные мелом подушечки пальцев.

– Милая. – Фрэнк едва сдерживался, чтобы не перейти на крик. Потому что, смотрите сами, она прямо здесь, на подъездной дорожке, где какой-то пьяный говнюк на дорогом автомобиле мог ее раздавить!

Нана шагнула к нему, остановилась, вновь посмотрела на пальцы с очевидным недовольством.

– Нана! – Фрэнк все еще перегибался через консоль. Он хлопнул по пассажирскому сиденью. Сильно. – Сядь сюда!

Девочка вскинула голову, на лице отразился испуг, словно ее внезапно разбудил раскат грома. Волоча ноги, она двинулась к пикапу, а когда добралась до распахнутой дверцы, Фрэнк схватил ее за футболку на груди и потянул к себе.

– Эй! Ты растянешь мою футболку! – воскликнула Нана.

– Не важно, – ответил Фрэнк. – Твоя футболка – ерунда. Я скажу тебе, что не ерунда, поэтому слушай внимательно. Кто ездит на зеленом «мерседесе»? В каком он живет доме?

– Что? – Нана пыталась оторвать его пальцы от своей футболки. – О чем ты говоришь? Ты порвешь мне футболку!

– Ты меня слышишь? Забудь про эту гребаную футболку! – Слова сорвались с губ, и он сразу об этом пожалел, но при этом ощутил удовлетворенность, потому что ее взгляд сместился с футболки на его лицо. Наконец-то она обратила на него внимание. Нана моргнула, глубоко вдохнула. – Ну вот, а теперь, когда твоя голова не витает в облаках, давай во всем разберемся. Ты говорила мне о человеке, в дом которого завозишь газету. Он ездит на зеленом «мерседесе». Как его зовут? В каком он живет доме?

– Имени не помню. Извини, папуля. – Нана прикусила нижнюю губу. – Он живет рядом с домом, перед которым большой флаг. У него забор. На Бриаре. Вершина холма.

– Ладно. – Фрэнк отпустил футболку.

Нана не шевельнулась.

– Ты перестал злиться?

– Милая, я не злился. – Она молчала. – Хорошо, злился. Немного. Но не на тебя.

Дочь не смотрела на него. Вновь терла свои чертовы пальцы. Он ее любил, она была ему дороже всех на свете, но иногда у него возникали сомнения, а в реальном ли мире она живет?

– Спасибо тебе. – Кровь отхлынула от лица, пот холодил кожу. – Спасибо тебе, Ясноглазка.

– Само собой, – ответила Нана и отступила на шаг. Этот звук соприкосновения подошвы кроссовки с тротуаром Фрэнку показался настоящим грохотом.

Он выпрямился на водительском кресле.

– И вот еще что. Окажи мне услугу, уйди с подъездной дорожки. По крайней мере, на это утро, пока я кое с чем не разберусь. Кто-то носится по улицам как полоумный. Порисуй на бумаге, в доме. Хорошо?

Девочка кусала нижнюю губу.

– Хорошо, папуля.

– Ты не собираешься плакать?

– Нет, папуля.

– Отлично. Это моя девочка. Увидимся на следующих выходных, идет?

Он осознал, что у него пересохли губы. Спросил себя, а что еще ему следовало сделать, и внутренний голос тут же ответил: «А что еще ты мог сделать? Может, мог, ну, не знаю, Фрэнк, наверное, это звучит дико, но, может, ты мог не беситься?» Этот голос был некой веселенькой версией собственного голоса Фрэнка и принадлежал человеку в солнцезащитных очках, который откинулся на шезлонге на лужайке и, возможно, пил ледяной чай.

– Идет. – Она кивнула, как робот.

У нее за спиной было нарисовано дерево. Раскидистая крона занимала половину подъездной дорожки, сучковатый ствол пересекал ее. Мох свисал с ветвей, вокруг росли цветы. Корни уходили к подземному озеру.

– Мне нравится твой рисунок. – Он улыбнулся.

– Спасибо, папуля, – ответила Нана.

– Я просто не хочу, чтобы ты пострадала. – Его улыбку словно прибили к лицу гвоздями.

Дочь шмыгнула носом и снова автоматически кивнула. Фрэнк знал, что она борется со слезами.

– Эй, Нана… – начал он, но слова застряли в горле, потому что вновь вмешался внутренний голос, говоря, что на сегодня с нее хватит. Нужно просто оставить дочь в покое.

– Пока, папа.

Она протянула руку и мягко захлопнула дверцу пикапа. Развернулась и пошла по подъездной дорожке, разбрасывая мелки, топча дерево, смазывая зеленое и черное. Опустив голову, с подрагивающими плечами.

Дети, сказал он себе, не всегда могут оценить твои старания сделать все правильно.

За ночь на столе Клинта добавились три рапорта.

Первый был предсказуемым, но настораживающим: один из дежурных ночной смены опасался, что Энджел Фицрой что-то замышляет. Перед самым отбоем Энджел пыталась втянуть дежурного в семантический спор. Администрация тюрьмы жестко требовала единого обращения к сотрудникам: дежурный. Синонимы вроде охранника или тюремщика не принимались, не говоря уже о говнюке или мудиле. Энджел спросила дежурного Уэттермора, понимает ли тот английский. Разумеется, они были охранниками, сказала Энджел. Они могли быть и дежурными, само собой, но не могли не быть охранниками, потому что охраняли. Ведь они охраняли заключенных? Если ты печешь хлеб, разве ты не пекарь? Если копаешь землю, разве не землекоп?

Предупредил заключенную, что рациональная дискуссия закончена и ее ждут последствия, если она немедленно не замолчит и не войдет в камеру, написал Уэттермор. Заключенная подчинилась и вошла в камеру, но потом спросила: «Как заключенные могут следовать правилам, если слова в этих правилах лишены здравого смысла?» Угрожающим тоном.

Энджел Фицрой входила в число тех немногих женщин в тюрьме, которых Клинт считал по-настоящему опасными. Основываясь на общении с ней, он практически не сомневался, что она социопат. Он не видел в ней ни проблеска эмпатии, а ее послужной список за время заключения пестрел нарушениями: наркотики, драки, угрожающее поведение.

«Что бы ты почувствовала, Энджел, если бы мужчина, на которого ты напала, скончался от полученных травм?» – как-то спросил он ее на сеансе групповой терапии.

«Э… – Энджел глубже вжалась в спинку стула, прошлась взглядом по стенам его кабинета. – Я бы почувствовала… Наверное, очень бы огорчилась. – Она чмокнула губами, уставилась на репродукцию Хокни. – Посмотрите на картину, девочки. Не хотите оказаться в том месте?»

И хотя срок за умышленное нанесение телесных повреждений она получила приличный – мужчина на стоянке для грузовиков сказал Энджел что-то ей не понравившееся, и она сломала ему нос бутылкой кетчупа, – судя по всему, ей удавалось выйти сухой из воды после куда более тяжелых преступлений.

Детектив из Чарлстона приезжал в Дулинг, рассчитывая на помощь Клинта в одном расследовании, связанном с Фицрой. Детектива интересовала информация, имевшая отношение к смерти хозяина дома, в котором Энджел снимала квартиру. Случилось это за пару лет до ее нынешнего тюремного заключения. Энджел была единственной подозреваемой, но с преступлением ее связывало только проживание в квартире убитого, не было даже мотива. Однако Клинт знал, что никакого мотива Энджел и не требовалось. Она могла взорваться, не досчитавшись двадцати центов в сдаче. Чарлстонский детектив буквально смаковал подробности, описывая труп хозяина дома. «Все выглядело так, будто старик упал с лестницы и сломал шею. Но коронер сказал, что жертве пришлось помучиться. По его словам, яйца жертвы… не помню точно, как он выразился, кажется, размозжили. В общем, расплющили».