Заслон (Роман) - Антонова Любовь Владимировна. Страница 74

По щекам девочки катятся крупные горошины слез. Она думает в эту минуту, что один бог знает, какая она хорошая, и удивляется: почему он молчит?

Елизавета Васильевна смотрит на нее растерянно. У нее мелькнула мысль: «Нет, это не закоренелая озорница, есть еще пути к ее исправлению. Артюхин Иван куда страшнее».

— Ну зачем ты плачешь? — обращается она к ученице. Нашалила и вот… — Голос учительницы теплеет: — Успокойся, скажи, что ты не станешь больше так делать, и я тебя прощу. Ведь ты Бесфамильная Августа?

— Не знаю, — закрывает лицо руками девочка, — не знаю… У меня нет мамы, и я не знаю…

— Это приютская! — кричит кто-то с задней парты.

— Тише, дети! — учительница поднимает руку. — Тихо! Ты приютская? — обращается она к девочке. — А как тебя зовут в приюте?

— Р… Рыжая, — падая головой на парту, шепчет девочка. — Р… Рыжая, — кричит она с болью и обидой, топая ногами и колотясь головой о черную лакированную доску парты.

Класс молчит.

После весенней распутицы, пыльных и въедливых ветров наступило томительно-жаркое лето. Так уж повелось с незапамятных времен, что с открытием навигации обезлюдевали Забурхановка и Горбылевка; молодежь валом валила в низовья Амура, на рыбные промыслы. Ездили в Николаевск и семьями. Но теперь о тех вольготных временах только вспоминали со вздохом.

В пищу шла уже и сухого засола рыба, завезенная японцами в тюках и брошенная при поспешном бегстве. Прихотливые амурцы брезговали поначалу заморским гостинцем, но к весне, как подвело животы, пришлось смириться и есть то, что «японский бог послал».

Необъятный Дальневосточный край, с его «златыми горами» и чудо-рекой Амуром, был разбит вражескими клиньями на три части. Богатейшими рыбными промыслами Николаевска-на-Амуре владели теперь японские промышленники и, — зная, что это недолговечно, — хищничали в захваченных водах.

В начале июня на японском пароходе «Киодо-Мару» прибыл в бухту Золотой Рог атаман Семенов. «Верховный правитель» был озабочен организацией нового похода для… «освобождения от большевиков всей Сибири». Консульский корпус Владивостока не разрешил ему высадку на берег, а меркуловское правительство предложило полмиллиона золотом, если он отбудет обратно в Порт-Артур, где обосновался после изгнания из Забайкалья. Семенов заартачился. По его поручению начальник Гродековской вооруженной группы заключило представителем японской военной миссии договор о выдаче атаману 50 тысяч иен и боевого снаряжения. За эту «добрую услугу» с легкой руки атамана Японии передавались: охрана Владивостока, контроль над КВЖД и Уссурийской железной дорогой, рыболовные, охотничьи, лесные и горные концессии в Сахалинской, Камчатской, Приморской, Амурской и Забайкальской областях. Дело было за малым: нужно было только при поддержке японского оружия завладеть снова всеми этими областями. К концу своей одиссеи они становились все более щедрыми, эти люди без родины, без совести, без чести, лебезившие перед интервентами и питавшиеся крохами с чужого стола.

Те же, кто любил и украшал своим трудом родную землю, или лежали теперь в братских могилах, или сражались под знаменами Народно-революционной армии, или в поте лица восстанавливали залитую кровью и растерзанную окраину земли советской, называвшуюся теперь ДВР.

Еще в феврале, собравшись на «беспартийную» конференцию, амурские хлеборобы кинули в народ клич: все трудоспособное население городов и поселков — на полевые работы!

С серпами и косами — мак-кормиковские жатки стояли без шпагата — подались первыми на село амурские речники, чтобы пропитаться самим да принести в заплечном мешке что-нибудь и для семьи. Навигация не открывалась: слишком плачевно закончились первые рейсы; были случаи, когда, обстреляв пароход и перебив команду, пираты двадцатого века перекрашивали судно и пускали его по Амуру или Сунгари под флагом другой страны.

Благовещенск оставался на осадном положении. Алеша и Бородкин руководили военной подготовкой молодежи.

В это неспокойное время в областной газете появилось объявление:

«Игоря Михайловича Сибирцева — бывшего военкома 2-й Амурской стрелковой бригады — прошу сообщить свое местожительство по адресу: Москва, Рождественка, гостиница „Савой“, представительство ДВР — И. Дольникову, для передачи А. Фадееву».

Отыскался след Тарасов! — Бородкин и Нерезов, прочитав это объявление, плясали от радости. Наплясавшись вволю, они отгрохали ответ. Правда, про Игоря они ничего сообщить не могли, но строки, посвященные Саше, уступали по своей выразительности только классическому письму запорожцев турецкому султану. В своем ответном письме Булыга, принимая все их упреки, разразился целой исповедью.

Оказывается, он громил в Забайкалье семеновцев, потом был делегирован от воинской части в Москву, на Десятый съезд партии. Ушел со съезда на подавление Кронштадтского мятежа. Был ранен и провалялся полгода в госпитале. Добросовестно изложив все это, д'Артаньян полностью реабилитировал себя в глазах своих «мушкетеров». К тому же он готовился поступать в Горную академию, жил в комнате их боевой подружки Тамары Головниной и, несмотря на тесноту, звал их всех к себе.

Переписка стала очень оживленной, но ехать в Москву пока никто не собирался. Дел полно было и тут, как любил говорить Нерезов.

— Пять в яблочко! Здорово, браток Алеша! А ну дай-ка я!

— Получай! — радостно возбужденный Алеша передал ружье Марку. Тот приложил к щеке холодный приклад, прищурил глаз и выстрелил.

— Промазал, — рассмеялись толпившиеся за спинами стрелков болельщики. — Послал за молоком!

— Это бывает! — Марк повел бровью и выстрелил снова. Висевшая на дереве мишень упала. На зеленовато-сером стволе молоденькой осины появилось круглое отверстие. Методично, одну за другой, Марк стал всаживать в него пули. Отверстие росло, ширилось. Осинка вздрагивала и роняла на землю листву.

— Перестань, Марк! — крикнул Алеша. — Слышишь, перестань. Это же варварство! Чем дерево виновато? Я тебе говорю, Королев! — Ом вскочил на ноги. Щеки его пошли пятнами. Казалось, еще мгновение — и Алеша бросится вперед и заслонит собой тощее деревцо.

Марк глянул на него шалыми глазами с блуждающей улыбкой, сунул ружье черноглазому подростку Витьке Адобовскому и растянулся на сухой земле. Алеша опустился с ним рядом и, закинув за голову руки, стал смотреть на взбитые в пену облака.

— Черт вселился в эту девку! — крикнул Марк. — Смотри, она отобрала у парнишки ружье и выделывает такое…

— Ну к ней-то как раз не придерешься, — возразил Алеша, с восхищением наблюдая, как Рыжая меткими выстрелами сбивает с той же злополучной осинки багряную листву.

— Ты не имеешь права! — кричал Адобовский. — Вцепилась, как кошка! Я не хуже тебя стреляю!

— Тебе это ни к чему! Ребятишек на фронт не берут.

— А тебя возьмут?! Подумаешь, выросла дылда, так и задается!

— Меня-то возьмут.

— Дудки! Только тебя там и не хватало…

Алеше надоела эта перебранка. Он опять улегся в той же позе.

«Влюбился наш Алешка, — подумал Марк и нахмурился, — мечтательный стал. Не увела бы его эта девчонка в сторону от нас. Беленькая, тихая, нежная… надо бы к ней присмотреться».

«Разве я был бы сейчас так спокоен душой, если бы не знал Оли, — размышлял в это время Алеша. — Жаль, что она уехала на лето к тете…»

Оба они не обращали внимания на стоящий вокруг гомон и суету. Марк закурил дешевую папиросу. Алеша отвел рукой пахнувший в лицо дым.

— Не нравится?! — усмехнулся Марк. Странная у него была усмешка резко очерченных, неулыбчивых губ, от нее не потеплели глаза.

— Что с тобой? — пытливо вглядываясь в него, спросил Алеша, только сейчас заметив, как обострилось и потускнело лицо Марка. — Болен ты, что ли?

— Ни-че-го, — раздельно отчеканил Марк. — Напрасно ты всполошился.

— Нет, ты не виляй. Думаешь, я не замечаю, как ты стаял?