Осень и Ветер (СИ) - Субботина Айя. Страница 38

— Хочешь, стану всем для тебя? — плачет мне в ухо Лейла. — Хоть на край света пойду! Я же люблю тебя, Наиль!

К горлу подскакивает ком, но я беру ее за руки и медленно развожу их в стороны.

Мы стоим внизу, словно две статуи, которые разрезают поток покупателей. Эта женщина все еще будоражит мой ум, будит что-то в глубине души, заставляет желать того, что снова меня уничтожит. Но бегать от нее я не буду. Если это все еще любовь, то я нашел от нее противоядие.

— Я не могу без тебя, — уже спокойнее говорит Лейла. Кажется, что-то в ее голове сломалось, отвалился запал и генератор злобы остановился. — Все время вспоминаю, как ты меня любил. Никто так меня не любил, Наиль.

— Знаю, — даже не пытаюсь разубеждать я.

Никто так ее не любил и никто так любить не будет. Не то, чтобы я был уникальным. Совсем нет: мир кишмя кишит ослами, которые безоговорочно отдают свои чувства одной женщине. А та, в итоге, отрывает яйца своему остолопу и сжирает их на ужин, с гарниром из измены и лжи. Просто я видел в ней только лучшее, а плохое списывал на придурь, которая что-то вроде ее личной изюминки.

— Мы можем попробовать сначала, — говорит она, пытаясь придвинуться ближе, но я не даю этого сделать.

— Я не хочу ничего начинать с тобой, Лейла, — говорю с горечью.

На самом деле, есть большая разница между «не хочу» и «не должен, ради нас обоих». Хочется ли мне вернуть ту страсть? Возможно. Хочется ли мне вернуть ту страсть с этой женщиной? На этот вопрос у меня нет категоричного ответа, поэтому я выбираю на свой страх и риск. И я выбираю «нет». Даже мысленно произношу это убийственное слово, прислушиваясь к громкому лязгу захлопнувшейся двери в темницу моей души. В ту, где пожизненно будут томиться все мои чувства к женщине с алыми губами.

— Мы могли хотя бы попробовать, — уже совсем смиренно настаивает она. Я почти удивлен: впервые вижу ее такой покорной, согласной, кажется, на любое условие. Пожелай я какую-то мерзость в постели — она наверняка бы, не раздумывая, согласилась. — Говори, что угодно, но я по глазам вижу, что ты не забыл. Просто хочешь сделать мне больно.

Мне хочется сказать ей о многом. О том, что забыть и простить — это два берега огненной реки, которую не пройти и не переплыть. О том, что любовь может воскресить или убить. Но в ее глазах нет и намека на желание услышать хоть малую толику моих истинных чувств. Может быть, мы просто перестали говорить на одном языке?

Протягиваю ладонь и даю себе право на одну единственную вольность: глажу Лейле по щеке. Она тут же бросается навстречу, ищет ласки в моих объятиях, но я просто стою столбом, и в руках нет ни капли тепла для нее.

— Когда у людей гангрена, Лейла, они мучаются от страшной боли. И даже когда им удаляют конечности, они еще долго чувствуют, как горит несуществующая рука или нога. Ты — моя удаленная конечность, Лейла. Ты просто фантомная боль.

Она смотрит на меня с полным непониманием, о чем я говорю. И не потому, что глупая. Просто теперь мы говорим на разных языках.

Я отодвигаю Лейлу в сторону и, не оборачиваясь, иду прочь.

Ева ждет в машине и с теплой улыбкой вручает мне большой стаканчик кофе. Она даже села на пассажирское сиденье, всем видом давая понять, что вести буду я.

— Не сладкий, — хвалю я, потягивая из трубочки обжигающе горячий американо.

— Сам же сказал, что я не безнадежна, — урчит она.

Ни вопросов, ни упреков, ни единого намека на обиду. А ведь моя Осень умная женщина и даже если не поняла, что это и есть та самая женщина, разбившая мне сердце, то близка к такому выводу. Но ничего не спрашивает.

Хочется прикоснуться к ее волосам: люблю, когда она их распускает, и золотистые локоны обрамляют лицо вот как сейчас. Но на моих пальцах Лейла и мне не хочется пачкать Осень грязью прошлого.

— Поехали ко мне, — предлагаю я.

Мы договорились, что просто погуляем вместе, потому что сегодня в шесть у нее какая-то онлайн-встреча, завтра весь день расписан по минутам, а на воскресенье я сам вытребовал у нее обещание спать весь день. Но сейчас я нуждаюсь в ней как никогда остро. Сама мысль о том, чтобы отпустить Еву вызывает ноющую тоску. Не знаю, почему вдруг чувствую такую сильную зависимость, как будто уходя, Осень заберет с собой и мое дыхание.

— Поехали, — соглашается она, обхватывает губами трубочку и, немножко жмурясь, тянет свою сладко-молочную вкусняшку.

— Что у тебя там? — спрашиваю я, заводя мотор ее «Мерседеса».

— Моккачино.

— Хочу попробовать. — Не верю, что делаю это, но, тянусь, с намерением поддаться на ее уговоры. Осень вкладывает кончик трубочки мне в рот, делаю глоток. Шоколад, ваниль, нотка кофе и умеренная сладость. — В следующий раз, Осень, мне тоже такое заказывай.

Улыбка триумфа на ее лице ярче взрыва сверхновой.

Уже в подъезде моего дома, мы тянемся друг к другу. Целую ее жадно, как мальчишка-хулиган, который нашел свою девочку-отличницу. Она откликается, шепчет: «Сумасшедший Ветер, сумасшедший…». Сумасшедший, потому что совершенно не хочу себя контролировать.

Едва дверь моей квартиры закрывается за нашими спинами, я толкаю Осень к стене. Не хочу больше ждать, даже, чтобы раздеть ее до конца. Сбрасываю пальто, одновременно покрывая поцелуями ее шею, теряясь в запахе волос, постанывая от того, как сильно она толкается навстречу моим губам. Осень торопливо скидывает пальто, и я забрасываю ее ноги себе на талию, всем телом вжимая спиной в стену. Сегодня она в юбке и почти рычу, когда пальцы находят под джинсовой тканью кромку чулок.

— Не могу ждать, — признаюсь с такой отчаянной откровенностью, словно перед казнью.

Ева молча всхлипывает, но каждый жест, каждая нотка дыхания со вкусом шоколада и ванили, говорят, что она примет любой вариант. Отодвигаю в сторону ее трусики, натыкаясь пальцами на влагу. Голова кружится, сердце грохочет, как барабанщик. Тяжелее всего расстегнуть брюки, но я справляюсь. Когда прижимаюсь к ней готовим взорваться членом, Осень откидывает голову и вдруг широко распахивает глаза. Я в ловушке ее мшистого взгляда и когда наши тела соединяются в один глубокий толчок, мы смотрим друг на друга.

Это гипноз.

Или магия?

Я цепляюсь в ее бедра так сильно, что суставы сводит судорогой. И каждое движение дарит боль и наслаждение этой болью. Словно умираю и воскресаю с интервалом в четверть секунды. Никогда за последние два года я не чувствовал себя настолько живым, наполненным до краев чем-то новым.

— Еще, пожалуйста… — молит Осень, и я отбрасываю в сторону все попытки контроля.

Нам больно, но мы оба нуждаемся в этой боли.

Я слишком резкий, слишком нетерпеливый. Я так глубоко в ней, что с каждым толчком боюсь расколоть ее на части. Она царапает мне спину, и я знаю, что даже через рубашку исполосовывает кожу в кровь. Кричит, когда ее накрывает оргазм и звук страсти уничтожает то немногое, что осталось от реальности.

Потом, когда ноги перестают дрожать, я отношу Еву в постель, раздеваю и мы снова занимаемся любовью: так же жадно и бесконтрольно. Мне хочется, чтобы на коже остался ее запах, а вкус поцелуев впечатался в губы. Мне хочется окунуться в нее с головой, смыть с себя все липкие паршивые чувства, и оставить лишь те, что, я надеюсь, наполнят мою жизнь новым смыслом.

Впервые слово «будущее» не синоним слова «одиночество».

Ева обессиленно падает на спину, и я сам обнимаю ее. Вдыхаю аромат волос и чувствую, что даже сейчас, после сумасшедшего секса, мне все равно слишком мало моей Осени. Сердце нестройной морзянкой выстукивает потребность любыми способами оставить ее на всю ночь. Знаю, что невозможно, но хочу.

Она забрасывает на меня ногу, и я поглаживаю гладкое бедро, вдруг осознав, как много собственника в этом простом жесте. Во мне намешано так много всего, что разобраться в этом под силу лишь опытному психиатру, но одно я знаю точно: с Евой у меня что-то совсем нереальное. Мне катастрофически не хватает слов, чтобы описать наши отношения. Это больше, чем привязанность, это сильнее, чем страсть. И, вместе с тем, это что-то слишком хрупкое, что может разбиться от любого неосторожного касания. Хуже всего то, что я понятия не имею, как нас защитить: от себя самих и друг от друга.