Осень и Ветер (СИ) - Субботина Айя. Страница 39

— Ты не похож на мать, — бормочет Ева сонным голосом, перебираясь на меня сверху. Укладывается, как кошка, и забавно сопит, когда я, пробегаясь подушечками пальцев по ее бокам, вызываю случайную щекотку.

— Брат был похож.

— Был?

— Скололся и умер от передоза.

Я намеренно выбираю жесткую интонацию, и Осень понимает ее именно так, как должна: не сочувствует и не пускается в пространные рассуждения о вреде кокаина. Она оставляет за мной право самому решить: хочу ли я рассказать и, если хочу, то как много. Я рассказываю. В моей душе много ран, но эта, пожалуй, самая большая. От нее остался огромный рубец, который я вскрываю словами, ковыряю до боли глубоко, до самого детства, в котором Али был избалованным грубым моральным уродом, а я — объектом его постоянных издевательств. В пять лет я свалился с качели и с травмой позвоночника почти год провел в постели, потому что не мог ходить. А когда снова встал, то все время падал, прямо на ровном месте. И Али постоянно меня лупил, просто потому что я был Наилем-хромоногим. Он меня бил, а я давал сдачи — и снова получал. Год за годом, месяц за месяцем. На мне места живого не было, но я все равно лез в драку. А родители… Они делали вид, что это братская возня, обычное соперничество.

Я рассказываю о том, как впервые ударил так сильно, что Али, наконец, упал. Осень уже уснула и вряд ли слышит хоть слово, но сейчас мне уже не замолчать. Пусть она не слышит, но на эту мрачную сказку уже сползлись другие слушатели: призраки обид и демоны злости. Встречаю их, как старых знакомых. И говорю, говорю, пока не начинаю кровоточить.

Али был любимым сыном, а я — просто наказанием, которым Аллах пожелал испытать мою мать. И пока брат купался в парном молоке родительской любви, я закалялся в их безразличии. Он слабел, а я становился сильнее. Может, если бы у него был свой «старший хуевый брат», Али бы тоже закалился, но у него было все — и «все» превратило его в слизняка.

— Я уснула? — бормочет Осень, рассеянно хлопая ресницами.

— Минут на тридцать. — Я перебираю пальцами ее волосы, улыбаюсь тому, какой невинной она выглядит в эту минуту. — Хочу, чтобы ты как-нибудь осталась у меня на ночь. Запишу на телефон твой очаровательный храп.

Ее глаза сперва наполняются ужасом, потом, когда я начинаю трястись от беззвучного смеха, недоверием, а потом она наиграно хмурится — и выскальзывает из постели. Закладываю руки за голову и наблюдаю, как Осень одевается, хоть это и чертовски плохая идея, потому что стоит ей расправить резинки чулок на своих восхитительных ножках — и мне снова остро необходимо оказаться в ней.

— Я закрою, не вставай, — говорит она, целуя меня на прощанье.

Киваю, но в тот момент, когда Осень идет к двери, в моей груди появляется ноющее чувство отчаяния. У нас все хорошо. У нас все почти идеально на этой стадии, так откуда же взялась странная тоска, как будто я больше никогда ее не увижу?

Выбираюсь из постели, подхожу к окну, чтобы провести взглядом машину.

И тревога только усиливается.

Глава двадцать седьмая: Осень

Суббота, шесть вечера — и праздник в самом разгаре.

Дети — а их тут десятка два — носятся по площадке, играя в пиратов и моряков, разукрашенные «татуировками» Веселых Роджеров и скрещенных костей. Маришка, запыхавшись, останавливается, чтобы поправить треуголку, которая ей немного велика и все время сползает на глаза.

Я быстро делаю снимок телефоном и отправляю Ветру. Он сегодня дежурит, и мы лишь изредка обмениваемся сообщениями, но я пообещала прислать пару фотографий с торжества.

«Маленький Джон Сильвер!», — пишет Ветер через пару минут.

Улыбаюсь и снова поглаживаю экран телефона пальцем. Глупость — давать столько нежности куску пластика и стекла, но мне так хочется. Как хочется и того, чтобы Наиль был рядом, но пока это невозможно, и я рада, что у нас нет никаких разногласий насчет скорости, с которой развиваются наши отношения.

Вчера я немного схитрила. Вытащила его погулять под предлогом покупки подарка для Маришки. Просто хотела побыть с ним вместе за пределами стен его квартиры и чуть не запрыгала от радости, когда он запросто согласился. Подарок для Маришки был заказан еще месяц назад: дочка давно просила «маленького льва», так что пришлось озаботиться поисками хорошего питомника мейн-кунов. Сегодня я встала в четыре утра, чтобы съездить за трехмесячным котиком серебристого окраса по кличке Орфей. Визг Маришки оглушил, кажется, не только нас с Любой, но и жителей соседних домов. И, само собой, Орфей сразу же превратился в Фея.

Я отвлекаюсь, потому что охранник осторожно трогает меня за плечо и шепотом говорит, что снова пришел «тот мужик». Сразу понимаю, что Андрей и беру минутную паузу, чтобы подавить волну злости. Знала весь, что не просто так он затих и столько дней не давал о себе знать, но была уверена, что Андрей даже не помнит, когда День рождения у его дочери. Надо же, помнит. И, скорее всего, протаскал какой-то жутко пафосный и почти наверняка бесполезный подарок, который служит лишь одной цели — в денежном эквиваленте выразить всю силу его отцовской любви.

Не будь здесь столько народа, я бы просто сказала вытолкать Андрея вон и не подпускать к клубу ни на шаг. Но он запросто может устроить скандал.

Выхожу — и окунаюсь в чувство дежавю.

Мы ведь уже разговаривали вот так: Андрей за дверями моего клуба, с порцией претензий, обид и желания получить Марину любой ценой. И тогда я дала понять четко и ясно, что не собираюсь потакать его капризам, но он, как избалованный мальчишка, снова и снова лезет напролом. Не сомневаюсь, что он не принес ничего нового, кроме еще одной попытки сперва воззвать к моей совести, потом надавить на жалость и, если не получится, покрыть упреками в том, что во всем и всегда с самого начала была виновата только я. В прошлый раз ему почти удалось уничтожить мою уверенность в своей правоте, но сегодня я не поддамся на провокацию. Я теперь с моим Ветром, а раз он может противостоять демонам прошлого, то и смогу дать отпор.

Андрей принес огромного плюшевого медведя и сейчас держит его одной рукой, второй протягивая мне букет роз. Намеренно скрещиваю руки на груди, всем видом давая понять, что цветы он может деть куда угодно — я все равно не возьму. Андрей щурится, а потом швыряет букет в стоящую неподалеку урну. Демонстративно делает это грубо, резко, так, что со стеблей отлетают листочки. Жаль, цветы-то ни в чем не виноваты.

— Я хочу поздравить дочь, — заявляет он, с видом человека, который готов штурмовать крепость даже, если его обольют горячей смолой и поджарят до хрустящей корочки. — И спасибо за приглашение.

Ерничает. Считает, что имеет право на обиды и упреки.

— Уходи и забирай с собой этот рассадник бактерий и пылевых клещей, — спокойно отвечаю я.

— Нет, Ева, больше ты об меня ноги не вытрешь. Я ее законный отец, я записан в документах и собираюсь воспользоваться своим правом видеться с Мариной. Хоть через суд, хоть через господа бога.

— Как ты заговорил… — Я спокойна. К счастью, так сильно переживала, чтобы праздник удался, что выпила пару успокоительных и теперь мне кажется, что я в состоянии перетерпеть даже моральное расчленение. Слова не причиняют боли, лишь немного тупо ноют, как ранка трехдневной давности на месте вырванного зуба.

— Так, как ты заслуживаешь, чтобы с тобой разговаривали.

Вздыхаю. Я могла терпеть и даже немного жалеть того Андрея, который ждал меня в кафе и признался, что болел раком. Я могла терпеть того Андрея, который щелчком пальцев и по велению законов своей собственной Вселенной обвинил меня во всех своих ошибках. Но этого хама, который не придумал ничего оригинальнее, чем купить дочери игрушку «на отцепись», я терпеть не намерена.

— Ты не зайдешь внутрь, Андрей, — отвечаю спокойно, чтобы не провоцировать вспышку злости. Но Андрей только еще больше распаляется и мне тяжело устоять на месте, когда он придвигается ближе, на расстояние вытянутой руки. Тяжело — но я не шевелюсь. — Клуб — частная территория. Здесь закрытая вечеринка только для приглашенных. Сделаешь хоть шаг к двери — и познакомишься с профессиональной охраной. И, скорее всего, полицией. Поэтому предлагаю сделать вид, что здесь и сегодня тебя не было. Запомним наш предыдущий разговор, как последний, и больше не будем пересекаться.