Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович. Страница 96

– Ага! – сказал Володя. – Здравствуйте, Елисбар Шабанович, с благополучным прибытием.

– А вы знаете, что оно благополучное?

Володя помолчал. Потом нашелся:

– Все-таки вы опять здесь.

– Совершенно правильно, все-таки! У меня к вам дело, дорогой. Вы на этих днях не наведывались в тот госпиталь, где лечат американцев и англичан?

– К Уорду? Нет.

– Там вы нужны. Я сегодня слышал, что вы у нас тут главный по всяким обморожениям. Ну, а у этого Уорда, или как его, лежит один хороший парень, инглиш, англичанин, летчик, он дрался над нами, и, в конце концов, мы его вытащили на наше судно. Забавный мальчик с сердцем начинающего льва. Его надо починить, доктор.

– Но я не имею соответствующих приказаний, – сказал Володя. – Вы меня поймите, Елисбар Шабанович, Уорд терпеть не может, когда я наведываюсь к нему. Это же все не так просто.

– Хорошо, вы будете иметь приказания, – с угрозой в голосе сказал капитан Амираджиби. – Ждите приказаний, доктор, а когда выберете время, наведайтесь в гости к нам на «Александр Пушкин», но не очень медлите. Постарайтесь попасть, пока у нас еще есть кофе, бренди и сигареты…

Приказание Володя получил незамедлительно. Алексей Александрович Харламов сообщил майору Устименке, что упрямый Уорд уже успел наломать дров в своих палатах и что Владимиру Афанасьевичу надлежит расхлебать, не откладывая, Уордову стряпню.

– На чье приказание мне ссылаться, когда я явлюсь к Уорду?

– На просьбу коммодора Вудсворда, адресованную мне. Ясно?

– Ясно.

– И полегче на поворотах, – неожиданно попросил Алексей Александрович. – Будьте немножко дипломатом. Знаете там – эти всякие «персона грата» и «персона нон грата» – черт их разберет, эти тонкости, но, пожалуйста, поосторожнее.

– Есть, – произнес Устименко, – вечером я там буду.

Возле госпиталя на горе толстый и багровощекий английский шеф-повар Джек пас на поводке старого помойного кота, в котором он души не чаял. Кот, притворяясь форменным хищником, якобы крался среди битого кирпича, а Джек шел за ним, приговаривая: «Чип-чип-чип», что означало «кис-кис-кис».

Увидев Устименку, Джек, как обычно, попробовал его утащить на свою кухню, для того чтобы там накормить, но Володя отказался, а Джек, как всегда, немножко обиделся.

– Я понимаю, – сказал он, – банка-банка-банка – нехорошо, но есть немного пудинг. Тоже из банка-банка-банка, но хорошо.

– Невозможно, Джек, тороплюсь.

Повар внимательно и печально на него посмотрел своими маленькими глазками.

Вся многочисленная семья Джека погибла от бомбы в Ковентри, и с того самого часа, когда повар узнал об этом, он непрестанно кого-либо пестовал в заполярном русском городе. Особенно много возился он с ребятишками. С год назад старый ресторатор подружился с мальчиком Петей, в которого почти насильно пихал сладкое, но Петя эвакуировался и оставил Джеку своего кота, который, по словам Джека, был необыкновенно умен, но никак не желал понимать по-английски.

– Не понимает? – кивнув на кота, спросил Володя.

– Ошень способны! – сказал Джек. – Но – упрями.

– А Петька пишет?

– Один раз. Способни, но лениви.

Русского доктора Уорд встретил в дверях.

Он был маленького роста, очень воспитанный, очень джентльмен, очень корректный – эдакое вытянутое вперед рыльце в сверкающих очках. И на все у него были свои убеждения, вызубренные из книжек, – у этого врача из Глазго, вечные, не сменяемые никогда, подкрепленные авторитетнейшими именами железные правила. Разумеется, ему еще не приходилось иметь дело с людьми, переохлажденными в водах Баренцева моря, с людьми к тому же раненными и иногда еще и обожженными, но у него были толстые и тонкие справочники, при помощи которых он себе составил на все случаи новые, опять-таки основанные на авторитетах, правила, и, кроме того, у него были банки с мазями и бальзамами, много самых разных банок с великолепными притертыми пробками и завинчивающимися крышками и, разумеется, с этикетками, где под маленьким красным крестиком знаменитая фармацевтическая фирма рекомендовала свои удивительные средства.

Уорд верил в эти банки, но больше всего он верил в карандаши из стрептоцида, в стрептоцид как таковой и в сульфидин. Надо было слышать, каким голосом он говорил:

– А в раневой канал я введу карандаш из стрептоцида, у нас ведь имеются эти карандаши любых размеров и форм. Непременно карандаш.

И вводил свои карандаши, и мазал своими мазями, и присыпал своими порошками, аккуратный, старательный, ни в чем не сомневающийся, – ведь он все делал согласно мнениям тех авторитетов, которым нельзя не доверять. И если у него была соответствующая инструкция насчет карандашей из стрептоцида, то, как он мог не подчиняться этой инструкции?

Наверное, он был неплохим парнем, этот Уорд, и, конечно, очень добросовестным, но его учили, по всей вероятности, как-то иначе, «не по-людски», как выразилась про него Анюта – здешняя Володина хирургическая сестра.

Весь вечер, всю эту весеннюю ночь и часть дня Володя разбирался в Уордовых больных и раненых. И командовал на своем леденящем душу английском языке. Как правило, англичане его понимали по второму или даже третьему разу, но в конце концов-они привыкли друг к другу.

На рассвете ему на операционный стол положили мальчика в таком состоянии, что Володя даже растерялся. Юноша был ранен пониже правой лопатки пулей крупнокалиберного пулемета, обожжен и переохлажден в море.

– Какого вы здесь черта… – начал было Володя, но, вспомнив: «будьте дипломатом», – осекся. Уорд корнцангом показал ему расположение своих патентованных подушечек. – Группу крови! – велел Устименко, делая вид, что слушает своего корректного коллегу.

Юноша на столе сцепил зубы так, что желваки показались под нежной белой кожей. Володя знал, как ему нестерпимо больно – этому узкобедрому, светловолосому, вконец измученному мальчику. Вопреки заверениям фармацевтических фирм, подушечки не отходили «безо всяких болевых ощущений». Их нужно было отрывать. И как ни мастерски делал это Володя, понаторевший на ожогах и отморожениях, крупные капли пота выступили на белом лбу англичанина.

– Лейтенант Невилл чрезвычайно терпелив, – сказал доктор Уорд. – Он умеет держать себя в руках. Кстати, нам сегодня стало известно, что лейтенант награжден крестом Виктории за последний бой над караваном…

«Это тот и есть – с сердцем начинающего льва», – вспомнил Володя разговор по телефону с Амираджиби.

– Сэр Лайонел, – продолжал доктор Уорд, – правда, немножко нервничает…

– Ох, да замолчали бы вы! – вдруг сорвался Невилл. – Меня просто выворачивает, когда я слышу, как вы скрипите.

Он так и не застонал, этот сэр Лайонел, хоть слезы и дрожали в его глазах. Злые слезы боли и стыда за то, что другим видны его страдания.

– Послушайте, Уорд, – сказал Володя, когда они пили кофе в маленьком кабинетике английского доктора. – Я начинаю этот разговор не в первый раз: вы губите обмороженных вашей боязнью тепла. Все эти дурацкие выдумки насчет того, что отмороженные конечности отламываются. Тепло, понимаете, теплая ванна…

– Но ни один традиционный авторитет… – завел свою песню Уорд.

– Хорошо, – махнул рукой Устименко, – ваши традиционные авторитеты рухнут, погубив всех обмороженных в эту войну. Но тогда будет поздно!

В коридоре его поджидал старый знакомый – бородатый боцман с «Отилии». У него было таинственное выражение лица.

– Вы опять здесь? – удивился Володя.

– Меня скрючил ревматизм, – сказал боцман. – И кроме того, мне хотелось повидать вас…

Из-за спины он вынул книгу и протянул ее Володе.

– Это – презент, – сказал боцман. – Это прекрасный презент вам, док, за то, что вы так возились со мной, когда я отдавал концы. Это – книга! Это нельзя отказаться…

Володя открыл титульный лист: боцман с «Отилии» привез ему отлично изданный однотомник Шекспира – «Гамлет», «Отелло», «Король Лир».

– Ну, спасибо, – сказал Володя. – Я очень вам благодарен…