Ничья его девочка (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 22

- На, шлюха! Получай, гребаная подстилка! Тварь!

И на каждом слове удар за ударом. Так, что я дышать не могу, кричать не могу, потому что бьет по лицу и по ребрам ногами.

- Ори, сука, ори. Спасибо скажи, что сам с тобой один на один. Была бы ты в доме моего отца, камнями б тебя, шлюху, закидали. Тварь проклятая. Я же верил тебе! А ты-ы-ы-ы-ы! У-у-у-убью суку! Такая же, как и мать твоя, бл***дь продажная. Ее уничтожил и тебя, тварь, уничтожу. Бля***кое отродье вырастил. Трахал суку ту продажную, надо было убить ее раньше – до того, как родила подобную потаскуху.

Он сказал, и я вдруг почувствовала облегчение. Даже удары ощущать перестала, в потолок смотрела, пока ремнем по рукам и ногам хлестал, и думала о том, что смерти его хочу. Что это и был он. Он убил мою маму. Он лишил меня детства. Он содержал меня, как своих собак и как свою игрушку, чтобы показывать диковинку друзьям и родственникам и, хотя бы как-то походить на своих. Мне стало все равно, что с ним произойдет… я поняла, что сама его убить хочу. Что рано или поздно я именно так и сделаю. Он ремень бросил и вышел из номера, а ко мне врачей прислали. Я слышала, как они говорят, что меня в больницу надо, что ребра сломаны и много гематом, ушибов, и голос отца, что не будет никаких больниц, чтоб сами справлялись – нам вылетать через пару часов надо. Ему некогда. Меня обкололи обезболивающим и повезли в частный аэропорт. Если б у меня были силы отобрать у охранников оружие, я бы пустила себе пулю в голову. Но я руку поднять не могла, а охранники боялись на меня даже смотреть.

Когда домой приехали, Саид впервые подрался с отцом при мне. Он съездил ему по лицу и забрал меня к себе. За мной ухаживали врачи уже на его квартире. Ахмеда он ко мне не пускал. Но я не думаю, что тот вообще собирался ко мне наведываться. И слава Богу. И не надо. Я не могла его видеть. Я бы наложила на себя руки. Лучше Саид… к нему я испытывала совсем иные чувства… хотя в моей семье все были похожи, и я не была уверена, что дядя относится к своей жене лучше, чем Ахмед относился к моей матери. Но он был намного сдержанней отца и никогда не смотрел на меня с ненавистью и презрением. Иногда мне казалось, что он любит меня намного больше, чем Ахмед. Иногда я кричала от отчаянного бессилия очень долго, не впуская к себе в комнату никого, кричала, словно не могла замолчать. Не могла перестать дрожать и хрипеть. Мне казалось, что я в аду. Что меня со всех сторон давит стенами из огня. И мне хотелось сгореть в этом пекле, хотелось обуглиться до костей, чтобы ничего от меня не осталось. Я вдруг поняла, что у Андрея не выйдет. Никогда не выйдет. Отец не отдаст меня ему. Это дело принципа. Он убьет нас всех, но не уступит. Мы не будем счастливы никогда, нам не дадут. Я должна смириться и прекратить эту волну насилия. Так не может продолжаться и из-за меня не должны страдать люди. Его семья. Они достаточно натерпелись. И я не смогу пережить, если отец что-то сделает с Андреем или Кариной. Я просто не смогу с этим смириться.

Потом отец распорядился, чтобы меня отвезли на родину. К его тетке Асаме, учиться покорности и смирению перед свадьбой. Потому что тварь я строптивая, и прав был Бакит, когда говорил, что неправильно отец меня воспитывает. Подальше от глаз людских меня надо и от позора держать до самой свадьбы. А на самом деле, чтоб не видел никто. Потому что живого места на мне не оставил. Но я была рада и к Асаме. Куда угодно, лишь бы подальше от него. Чтоб не видеть и не слышать, чтобы не трогал никто. Я тогда пару недель в зеркало смотреть не могла – страшно было… на лицо это черное… но фотографии сделала. Не знаю, зачем. Наверное, чтобы помнить, что он со мной сделал. С родной дочерью. Да я и не забыла бы. Я его лицо перекошенное по ночам в кошмарах видела. Подскакивала на постели и забивалась в угол, еще долго приходя в себя и понимая, что я не у него дома. Сделала фото, и сама себе на электронную почту отправила.

Асама со мной не разговаривала. Она называла меня русской тварью, как и мою мать, и не признавала во мне члена семьи Нармузиновых. Каморку выделила мне. А на самом деле чулан какой-то. Там раньше муку держали и зерно. Дом у тетки был большой, похожий на особняк бабки покойной, и в нем ее два сына жили с невестками многочисленными и оравой детей. Мужа я ее не видела ни разу. Мне не позволяли есть с ними,выходить во двор или появляться в доме. Я нечистая и прокаженная. Должна жить, как неверные твари, в чулане. Где мне самое место. Я слышала, как Асама давала распоряжение обо мне своим двум младшим невесткам, видимо, думая, что я на чеченском не говорю. А я знала его, как родной. Бабка Зухра меня учила в свое время, только на чеченском со мной и разговаривала, хотя сама и была узбечкой. Дед ее в свое время получил в уплату долгов от ее родителей, а она умудрилась от всех соперниц избавиться и остаться единственной женой. Асаму, сестру дедову на двадцать лет младше его самого, выдали за троюродного брата, чтоб связь между семьей укрепить. К ней меня отец и отправил. А я ее только в детстве видела, когда они приезжали к нам со своим выводком. Я их всех поколачивала. Особенно сыновей ее жирных, неповоротливых, которые обзывались и за волосы меня таскали. Асама говорила, что я отродье дьявольское и меня надо сечь так, чтоб на мне каждый шрам напоминал о неповиновении. Бабка меня никогда не била. Я думала, что отец не позволял, а на самом деле Саид запретил. Я как-то слышала, как он ругался с матерью своей, когда та заперла меня в подвале. Он говорил, что не позволит бить ребенка. Единственного ребенка в нашей семье. И это было правдой. Сыновья Зухры так и не обзавелись наследниками. Эдакое проклятье Нармузиновых. Только я одна. Конечно, меня баловали. Но только не Асама, которая считала, что я вообще не член их семьи. Мне было наплевать. Лишь бы не трогал никто. Ухаживала за мной Заза, тихая женщина с очень живыми глазами. Молчаливая, с совершенно неслышной поступью. Она приносила отвары в глиняном кувшинчике, мазала мое тело, синяки, ссадины, и она же меня кормила и поила странным чаем, от которого у меня все плыло перед глазами. Не знаю, что там у нее были за отвары, но боль они снимали и раны от пряжки ремня заживали очень быстро, даже шрамов не осталось. Наверное, благодаря ее странным зельям меня тогда не сожрало полное отчаяние. Я не могла ни о чем думать, я находилась в состоянии наркотического дурмана, и боль физическая притуплялась от этого состояния.

Три недели я прожила у тетки, а потом за мной отец приехал.

Я когда звук подъезжающих машин услышала, то от страха в стену чулана вжалась. Меня буквально трясло от ужаса, а от звука его голоса захотелось заорать. Как оказалось, это он приказал меня в чулане держать и относиться как к отребью. Но, как и всегда, момент ярости у него прошел, и он приехал в прекраснейшем настроении, как я поняла, с подарками для тетки и ее детей и внуков. Когда Заза привела меня в дом к накрытому столу, он развел руки в стороны. Приглашая меня в свои объятия, а я метнула взгляд на нож, и мне непреодолимо захотелось всадить его ему в грудь и несколько раз прокрутить.

- Иди, поздоровайся с отцом, дочка. Не смотри волком. Сюда иди, я сказал.

Улыбка на его губах все еще играла. Но глаза оставались по-змеиному холодными. Такими же раскосыми, как у Зухры. Я медленно подошла и наклонилась, подставляя лоб для поцелуя. Он коснулся губами, а меня передернуло от отвращения.

- Выглядишь очень хорошо. И тебе к лицу такая одежда и смирение. Надеюсь, у тебя было время осознать свои ошибки и принять правильное решение, Александра. Только больше я так тебя звать не буду с сегодняшнего будешь носить свое настоящее мусульманское имя - Севда. Помнишь его?

Я вздрогнула, но промолчала. Пусть говорит, что хочет. Мне все равно. Имя я это ненавидела. Пробабку мою так звали. Я ее никогда не видела. Только на старых фотографиях пожелтевших у бабушки. Помню только, что глаза у нее были страшные, черные и цепко, даже со старой бумаги, в душу врезались взглядом едким. Мне казалось, что если меня так звать будут, то она у меня за спиной стоять начнет и сверлить этим взглядом прямо в затылок.