Головолапная (СИ) - Гофер Кира. Страница 32
Заговорить, заговорить. Повторять и повторять. Просить и просить, и в самом прошении найти приют и защиту.
Она бежала так быстро, что все-таки догнала священника. Он был почти у самой церкви.
2
— Постойте, постойте! — крикнула Гата, задыхаясь.
Он не обернулся.
«Наверное, — мелькнула короткая мысль, — следовало обратиться как-то иначе, чтобы он понял, что обращаются именно к нему: батюшка, святой отец или отче».
Но Гата не знала, как правильно, и просто в несколько быстрых рывков подскочила к священнику, вцепилась в его длинную опущенную руку:
— Подождите. Здравствуйте, — она с трудом дышала, говорить казалось и вовсе невозможным. — Подождите… Мне очень надо поговорить с вами. Очень надо. Пожалуйста.
Священник повернул к ней большую голову. Из-за мохнатых черных кругов вместо глаз нельзя было сказать, что он куда-то смотрит, но Гата чем-то животным ощущала, что его внимание легло поверх ее сведенных судорогой пальцев, вцепившихся в его руку. И это внимание недружелюбное. Пристально, завороженная от страха, она всмотрелась в черно-коричневое лицо священника, поросшее плотным коротким мехом. Нечеловеческое лицо.
В воздухе задрожало «Так нельзя. Нельзя».
Гата разжала руки, отступила на шаг. И тут же чуть не упала — она так устала и так болят ноги, что сама без опоры стоит на честном упрямстве и вот-вот упадет, потому что подогнутся колени, которые всегда норовят стать слабыми в первую очередь.
Священник повел головой, оглядывая Гату с взлохмаченной макушки до грязных пяток. Безгубый щетинистый рот разомкнулся:
— У тебя что-то случилось?
Гата быстро закивала и вдруг осознала, что не знает, что говорить. Она преследовала его, как символ помощи. Но вот догнала — и что дальше? Мысли путались. Как голодные шакалы у туши антилопы, толкаясь и рвя друг у друга куски, все слова, фразы, спасительные предложения, разбегались, не поддавались контролю. Гата растерялась совершенно.
— Помогите мне, — прошептала она. — У меня… Я теперь… У меня лапы, и все пауки…
Священник ждал продолжения, но Гата только быстро дышала.
— И я паук? — спросил он невозмутимо.
Гата задрожала, но нашла в себе силы кивнуть.
— Ты видишь много зла, — сказал священник так просто и уверенно, будто понял всю суть по бессвязному бормотанию. — Так бывает с тем, кто сам порождает зло из своей души. Знаешь ли ты про свое зло?
«Был бы на его месте буддийский священник, он не говорил бы про зло, — возмутился в Гате кто-то упрямый, кто с детства стремился поспорить. — Он бы сказал, что все результаты есть итоги всех действий, и если я получила что-то не то, значит, сделала что-то не так. Но я догнала именно этого…»
— Догадываюсь, — произнесла она и посмотрела вверх на лапу-удочку.
В той кое-что изменилось. Она больше не указывала строго в небо. Она как-то криво изогнулась, несколько труб-суставов надломились, встопорщились обломками. Лапа опасно накренилась, вот-вот развалится на части! Потом вдруг несколько надтреснутых суставов, ближних к голове, выскочили из своих крепежей, разорвали соединение с соседними, взметнулись напуганными птицами и бросились в кроны деревьев, растущих вокруг церкви. Там с хрустом, ломая себя и ветки, затерялись… Остался длинный кусок разломанной лапы-удочки, ее дальняя половина. Он медленно опускался и заваливался, как кнут заносясь над церковным куполом.
Охнув, Гата присела. Но уцелевшая лапа неведомым образом извернулась в воздухе, будто встрепенулась новой жизнью, и такая, сильно укоротившаяся, воткнулась свободным узловатым суставом прямо в макушку священника. Тот даже не дрогнул. Лапа, поворочавшись и укрепившись, расправилась и потянулась к двери церкви.
— Вы хотите уйти? — сдавленно выдохнула Гата и почувствовала, как на лбу выступил пот.
— Меня ждут, — сказал священник. — Но ты не останешься без помощи. Ты крещеная?
Гата промолчала.
— Если хочешь, чтобы Господь помог тебе, сделай к Нему шаг. Молись, проси указать нужный путь. Подготовься к исповеди: осознай свои грехи, почувствуй зло, которым болеет твоя душа — и покайся. Приходи на утреннюю службу, после нее проходит общая исповедь. Постой среди кающихся, помолись… Знаешь какие-нибудь молитвы? «Символ веры»? «Отче наш»?
Он говорил, а из его головы выросла новая тоненькая лапка. Наощупь, будто еще слепая, как новорожденный зверек, она засуетилась, потом словно унюхала церковь и устремилась к ней. Из дверей в ответ послышалась какая-то возня, потом наружу пролезло с десяток пятнистых лап. Гатиных ушей коснулся шелест:
— Да пришел уже батюшка. Вон он. С какой-то… босячкой.
— Пост, молитва, покаяние. И приходи на утреннюю службу, — заторопился священник и отвернулся, устремив все свои лапы к церкви, где его ждали.
Гата осталась стоять на чисто подметенной площадке перед церковью, безучастно глядя, как пятнистые лапы обхватывают священника, как он сначала исчезает в этих захватах, потом окончательно исчезает в темноте открытой двери. Осталась стоять и чувствовать, как давит осознание того, что договариваться с любыми силами вселенной то ли поздно, то ли в принципе невозможно. Вселенная чувствительна и уже поймала ее желание. Вселенная отзывчива, она настроилась по громкому всплеску и теперь говорит на волне ни чего-то постороннего, а именно этого сильного желания, требовательного порыва, на самой острой частоте.
На желании смерти. На желании одного человека убрать из мира другого человека.
Да, обидевшего. Да, обманувшего. Да, предавшего и испортившего жизнь… И все-таки его нельзя было винить в том мире паучьих лап и нечеловеческих лиц, куда Гата погрузила себя. Она сама лелеяла в душе боль, носясь с ней непростительно долгие месяцы, сама выращивала обиду, как огородник стал бы выращивать тыкву на ежегодный конкурс овощей. Вырастила. И вот тень от чемпиона накрыла все посадки…
На ватных ногах Гата поплелась прочь. Но не назад к воротам, чтобы вернуться через проспект домой, не направо в длинную аллею, выходящую из места скорби на улицу, полную шумной жизни, и не по тропинке, огибающей церковь и заканчивающейся лазом через старый кладбищенский забор. Ноги сами понесли поникшую и покорную своей злой судьбе Гату к выходу на железную дорогу.
Глава 14
1
Гата тащилась вяло и с обреченностью, с какой подросток бредет в городскую поликлинику за справкой, кажущейся ему верхом бессмыслицы и давлением на личность. Она медленно переставляла тяжелые ноги, без интереса поглядывала по сторонам.
Вот ствол, оставшийся от тополя, спиленного несколько лет назад. Мощное было дерево, раскидистое. Ветки его пересекали асфальтовую дорогу, залезали в кроны березок, растущих на другой стороне. А теперь березы никто не беспокоит, от великана остался только высохший обрубок, с упреком показывающий всем в длинную продольную трещину свое мертвое высохшее нутро.
Вот военный мемориал. Про него Гата твердо помнила то, что к самой военной памяти не имело отношения: здесь ее маму принимали в пионеры. В принципе, здесь когда-то полгорода принимали в пионеры, но Алла Родионовна всегда с такой гордостью рассказывала о своем детстве и юности, что за годы создалось и укоренилось мнение, будто это — ее личное место на карте города среди других личных мест. И вообще, научный институт построили только для того, чтобы Алла Родионовна работала в его отделе кадров, а оптовую продуктовую базу открыли, чтобы она ездила на нее через полгорода…
Гате вдруг с черной иронией подумалось, что стоит подкинуть маме идею быть похороненной на этом самом кладбище, напротив «пионерского» мемориала. Бывало, в пламени супружеских ссор, Алла Родионовна впадала в состояние, откуда кажется, будто все ждут ее смерти. Тогда она давила на мужа, ругаясь — мол, скоро она умрет, потому что он ее довел, но она запрещает хоронить ее на южном кладбище. «Твою родню видеть не желаю!» Папа молча вздыхал, а иногда, если у него несмотря на скандал сохранялось хорошее настроение, прятал улыбку. Заявления Аллы Родионовны бывали весьма комичны.