Предрассветные боги (СИ) - Сергеева Александра. Страница 8

— Так-то оно так, — полез скрести затылок Ильм. — Только вот…

— Бывает, собственные глаза тебя обманывают, — бросил Северко, как-то слишком внимательно разглядывая пасущихся коней.

— Во, точно! — обрадовался подмоге Ильм.

— Ты, Мара, на него не очень-то наседай, — расплылся в усмешке Зван. — Как Линка ему дочу народила, так он до сопляков сам не свой сделался. Окушку так залюбил, что Линка, иной раз, ее силой отбирает. От Ожеги уж три раза огребался. Не дает ему бабка дочь баловать, так он на других перекидывается — норовит залюбить все, до чего дотянется.

— Болтун, — пренебрежительно сплюнул Ильм и побежал с холмика к своей Горке, мирно щипавшей травку поблизости.

— О чем и речь, — притворно вздохнул Зван, когда Ильм принялся расцеловывать морду своей самой здоровой и невозмутимой на всю Озерную долину кобылы.

Он громко высвистал свою Пятнашку и понесся навстречу задорно заржавшей кобыле.

— Поеду, — коротко бросил Северко, не глядя на Мару.

Она небрежно кивнула, как-то странно сверкнув на него очами. Но Северко, упрямо пялясь в сторону, того блеска не заметил. Не заметил он, и как позади него на его новом жеребце, взятом из-под чужаков, умостился кто-то еще. Не услыхал удивленного ржания Снежка, и вообще как-то весь одеревенел. Сон-не сон — по поймешь чего, но пробуждение его шарахнуло по башке здоровенным дрыном. Ибо опомнился он вдали от пастбища, где потерял и себя, и время. Спервоначалу оглянулся, тряся головой, и первым делом увидал мирно пасущегося на поляне Снежка. Коли жеребец спокоен, стало быть, и округа спокойна — вроде, не об чем тревожится. Но его продернуло снизу доверху, а в голову ударила знойная волна. Ибо Мару он обнаженной ни разу в жизни не видал. Да что там: и не мечтал о таком! Хотя…, может, и мечтал когда… Ну, так мечта — не грех, за нее не спросится.

Богиня распустила кожаную подвязку, и тотчас ее тело окутали черной ночью волосы. Казалось, тонкое вовек не знавшее загара тело вот-вот прогнется под тяжестью масляно блестящих прядей. Но оно выстояло и потянуло к себе с такой неодолимой силой, что Северко и в ум не пришло упираться. Ее шея и плечи были холодны и солоноваты на вкус. Лишь стягиваемая с него через голову исподняя рубаха оторвала на миг от смертельно сладкого пира, свалившегося на него снежной лавиной. А потом… Он все никак не мог добраться до самого заветного, сбирая губами все, что ему причиталось за выстраданное. Гулял пальцами по всем изгибам, всем впадинкам дивного тела. Взбирался на вершины грудей, где пальцы сбрасывали с тех вершин жадные губы. Любовался каждой пядью белоснежной кожи, мимолетно дивясь тому, что ни единого пятнышка, ни единой крохотулечной родинки там не найти. Тело богини было, словно вылеплено из снега, и где-то там, в глубине сознания мелькал страх, что оно может истаять под его не в меру разгорячившимся телом. А потом… Его член не ворвался, а прокрался в недра ее плоти, наслаждаясь каждым самым малым толчком, от коих она вздрагивала, казалось, даже сердцем. Он не желал всего и сразу, нет, это счастье должно было растечься сладкими озерными водами во всю ширь его жизни. И неминуемый исход почти пугал той пустотой, что грянет вослед ему, и что он чуял всей душой. А потом…

— Ты чего это тут примостился дрыхнуть? — ударил в голову насмешливый грохот Рагвитова голоса.

Северко с трудом разлепил глаза — ночь, прежде кутавшая только Мару, раскинулась во все небо. Звезды ехидно перемигивались, дрожа от смеха… Не над ним ли?

— И Снежок мается нерасседланным, — пенял ему где-то сбоку Рагвит, возясь с его жеребцом. — Да и потеряли тебя. Ожега вон вопила, будто ей углей под подол сыпанули. Мол, никого, никаких заблудших лешачьих выкидышей она по десятку раз на ночь кормить не станет. И прочим бабам не дозволит. Твердит, что у тебя совести нет, братец. А у вождя нашего беспутного — мозгов. А то и силы, коли его мужики шляются, где не попадя, а он их…

Уже не слыша его брюзжания, Северко резко сел — в голове разыгралась метель, пребольно плюясь острыми льдинками в виски. Он огляделся разъезжающимся на стороны взглядом: косится недовольно Снежок, возится с ним Рагвит, неподалеку чуть шевелится в полусне стадо… Он все на том же пастбище, где Ильм орал на волков? Заснул? С чего бы? Случится же такое. И сон какой-то…, вроде приятный, но смутно все. Ни единого воспоминания за хвост не поймать, ну, да лешак с ним. И впрямь пора домой топать. Еще к Ожеге подольщаться: может, смилостивится и даст пожрать. А то, вон с голодухи брюхо стонет…

— Ну как? — поинтересовалась Мара.

— Получилось, — отчиталась Жива, проехавшись напоследок крохотной мягкой ладошкой по ее заголенному животу. — Прорастет семя в свой срок.

— Славься удача, — выдохнула Мара, подтягивая спущенные штаны. — Не то, знаешь ли, заделье, коим я желала бы заниматься дважды.

— Так неприятно было? — притворно захлопала голубенькими глазками малютка. — А тутошние бабы хвалят. И жить без того самого, ну никак не желают.

— Смешно, — холодно оценила Мара ее потуги. — Погоди чуток: лет через пять и сама попробуешь. Тогда и мне похвастаешь, коли будет чем. А меня сей способ размножаться радостью не одарил. Больше сказок о том, чем оно на самом деле. Значит, — свернула она к насущному, — у меня в запасе три четверти лета. До следующей зимы должна все успеть.

— Поменьше, — возразила Жива, болтая свесившимися с лежанки ножками. — Коли пузо на нос полезет, не шибко-то и побегаешь. Так что, крайний тебе срок — глубокая осень. По первому снегу должна ты вернуться под мою опеку. Это матушку твою можно было загубить, не жалеючи, а ты нам нужна. Пусть те, что у сакха застряли, и слабаки, но ведь и другие могут явиться. А у меня силенок — сама ведаешь. Перунка, понятно, покрепче будет, да и он иному не соперник. Был у нас… в экс-пе-ди-ции, — с трудом выдала она неродное этому миру слово, — народ и покруче. И коли, кто из них еще болтается на воздусях, мы с Перункой в вечном страхе обретаться будем. Так уж будь добра — не бросай нас на произвол.

— Я понимаю, — закончила сбираться и поднялась с лежанки Мара: — И буду поторапливаться, как ты велишь. Но, сама знаешь: как оно там повернется — никому не ведомо.

— Ты мне эти глупости оставь! — смешно рыкнула крошка-богиня, насупив бровки. — И словами меня не морочь. Должна, значит разбейся, но сделай все, как задумано. Иначе! — потрясла она пухлым кулачком в ямочках.

— Должна, значит, сделаю, — пообещала Мара, подхватив ее на руки. — А теперь бегом к мамке. А то Блада растревожится, где это я тебя по ночи мотаю. Обид потом не оберешься.

— Во-во! — принеслось от распахнувшейся двери.

И по лествице вниз слетел Перунка — белобрысая головенка мальчишки в свете двух скудных масляных плошек и сама будто б светлее делала полумрак в клети. Жива хмыкнула и сползла на пол с распустившихся рук Мары. Следом оправила задравшуюся парку и уперла ручки в боки, ну, чисто сама бабушка Ожега во гневе:

— Чего тебе оглашенному надо? Или матушку твою покликать, дабы укорота тебе дала?

— Не, только не ее, — нахмурился Перунка и полез на лежанку.

Мара опустилась рядом, уселась поглубже и, прислонясь к бревенчатой, конопаченной мхом стене, устало прикрыла глаза.

— Эк он тебя поприжал знатно, — не стерпел, съехидничал мальчишка: — Я у самого озера услыхал, будто рядом. И подумалось вдруг: коли это оно так будет ради размножения, так я, пожалуй, и в мужицкой шкуре свои лета перебедую. Опять же, и мужским семенем будет, где разжиться.

— Только не со мной, — нешутейно остудила его порыв Жива. — Коли уж за сие браться, не балбесничая, так пусть стоящий мужик будет. С коим и… семейство наше множить не зазорно. Может, и впрямь какое-никакое удовольствие поимею. А от тебя у меня одно лишь жжение в животе. Да треск в башке.

— В брюхе твоем жжет от яду, — с видом знатока потаенной женской души пояснил Перунка. — А в башку твою пустую озерных камушков нанесло, когда ты там, на мелководье плюхалась. Вот они там у тебя и погромыхивают в пустоте-то.