Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 20

я все понимаю, любимый город, но какой?» А он как бы смотрит в окно,

не хочет выдавать. Тогда я думаю, ну, действительно, неудобное поло-

жение. И я подумала, что сейчас попрошу остановить машину, выйду и

подожду другую. Он, видимо, прочитав мои мысли, прочувствовав, по-

ворачивается ко мне и говорит: «Свердловск». И закрывает глаза. Я ему:

«Да что там хорошего!» И тут, ей-богу, у него в глазах жесть и слезы:

«А вы не знаете и не говорите». Как раз перед этим пришел самолет из

Питера, и я решила, что я сделаю вид, как будто я с того самолета и знаю

толк в красивых городах. И я спрашиваю: «А что там, горы?» Господи!

Что я, дура, сказала! А он говорит: «Нет, там не горы. Там камень». Я го-

ворю: «А что там красивого?» Он: «Там все, красивое, даже воздух пер-

ламутровый». Я: «Может, там особенные воспоминания?» Оказалось, что

он там был раненый, лежал в госпитале, обе ноги перебиты, а посылали

расхаживать на костылях. И когда я поняла, где располагался его госпи-

таль – университет, угол Куйбышева-Белинского, я сразу поняла, что он

прав, ибо он ходил разминать свои раненые ноги по улице Розы Люксем-

бург, по Царскому мосту. Это роскошные мостовые, деревья. Все было

цело, соловьи пели. Насчет перламутрового воздуха я уточнять не стала,

но стала его ловить. И надо сказать, что, когда ужасно длинные дни и ко-

роткие ночи, конец мая – начало июня, если вы придете к городскому пру-

ду, сочетание воды и неба… правда, правда, абсолютно точно, жемчужно-

перламутровый подбой на всех облаках. И я чувствовала, как он мне не

хотел все это выдать, и сама об этом долго никому не рассказывала. По-

том рассказала Белле Абрамовне Дижур, а та еще кому-то, еще кому-то.

Видимо, это казалось забавным. Потом Белла Абрамовна уже переехала

в Нью-Йорк, приезжает от нее посыльная, привезла мне какие-то суве-

ниры. И встретились мы где-то возле филармонии. Мы с ней идем, и она

говорит: «А правда, что у вас в Екатеринбурге воздух перламутровый?»

Я говорю: «Правда». И вот подходим мы к пруду, поднимаем головы, и

у нее вырывается восклицание. Они [небеса] такие, знаете, яблочно-не-

фритово-серые, и все это с бледно-розовым оттенком. Действительно,

перламутровая раковина.

Ю. К.: С огромной семьей поселились в двадцатиметровой комнате.

Взрослые работали, сколько у вас было детей-то?

М. Н.: Отец дома почти не бывал, потому что он заготовлял лес

фронту. Значит, бабушка моя, ангел мой хранитель, моя мама, мама ма-

мина, которая приехала с Севастополя, она здесь умерла, и могила по-

терялась. Никто не был виноват, потому что не бывало ни выходных, ни

отпусков, и когда на могилу пришли, там найти ее уже было невозможно.

Еще дядя Боря, мамин брат из Севастополя, тетя Ната, его жена, и Галя.

И нас трое – я, Боря и Ира. У них потом еще родился Володя, но уже когда

им какое-то другое жилье дали.

Ю. К.: А Ире сколько лет было?

М. Н.: Она была меня на три года старше. Наша работа была какая:

прокорм собственной семьи. Карточки давали, я вам сейчас скажу, что

давали на детскую карточку: 400 граммов крупы, 250 граммов темного

сахара, 250 граммов жиров, полкило считалось мяса, чаще всего это была

банка тушенки, 200 граммов хлеба на день. Пенсионерам, то есть моей

бабушке, давали меньше. Что касается служащих, это моя мама, им да-

вали, скажем, крупы не 400 граммов, а 600, но это не всегда. Рабочим

давали еще больше.

Ю. К.: Это ведь не каждый месяц?

М. Н.: Не каждый, иногда не было. Почему все в очередях-то стоя-

ли? В очередях все стояли потому, что не хватало. Рабочим, скажем, тем,

кто на мартеновских печах, – по 800 граммов хлеба. Голод начался сразу.

Настоящий голод. Случаи людоедства были, у нас говорили об этом, но

частых таких случаев не было. Были случаи людоедства в блокаду, и этих

людей даже демонстративно расстреливали, и было специальное место,

где их расстреливали, но люди не приходили, силы экономили. В один ме-

сяц 690 человек расстреляли, в другой – 360, потом – 320. Но это уже стал

несколько больший паек на карточку, потому что меньше стало людей.

Здесь таких случаев не было, но голод был в деревне самый настоящий.

Летом 1943 года дети начали умирать от голода, сюда поступили дан-

ные, что детей надо спасать. Естественно, горком партии. Ждали 50 чело-

век, на них выделили какое-то питание, а пришли 186. И то, что случилось

здесь, когда я в архиве держала эту квитанцию, что такая-то, такая-то…

Товарищи, вы не можете представить. Эти голодные бабы, с этими го-

лодными детьми от этих крошек… Ну, вот столько на месяц ( показывает

руками примерно длину стакана) от этого стакана сахара половину несли

в пользу голодных деревенских детей. Так вот, всем было понятно, что

того, что давали на карточки, даже если варить очень экономно (понятно,

что все варили всякие похлебки), хватит максимум на 10 дней.

Ю. К.: А что вы ели?

М. Н.: Город спасла картошка. В 1942 году весь город раскопали под

картофель: все скверики, все парки, вдоль улиц, кругом, кругом. Скажем,

от моста железнодорожного на востоке до УПИ (города же не было, все

построили только после войны) были сплошные картофельные поля,

у нас там была делянка. Охранять их, кстати, тоже было детское дело.

Ибо дисциплина была, как в армии: каждый человек считался военнообя-

занным, и уход от станка приравнивался к дезертирству. А поэтому, есте-

ственно, взрослые не могли стоять в очереди, стояли дети, реже бабушки

и дедушки.

Ю. К.: У вас сколько огородов было?

М. Н.: У нас был один участок на Вторчермете, а другой – на Гене-

ральской, вдоль железной дороги.

Ю. К.: А большой был участок?

М. Н.: Нет, не думаю, что большой. Понимаете, за осень 1942 года

город раздулся вдвое по населению. 617 предприятий были перевезены

на Средний Урал, потому что завод же можно подцепить только к про-

фильному заводу. Поэтому в деревню нельзя поставить. В основном это

все на себя приняли Челябинск, Свердловск и Тагил. С заводом ехали

семьи, мы бегали смотрели. Разгружались они так: человек стоит у стан-

ка 12 часов, а потом три часа дополнительной работы – идет разгружать.

Женщины стирали кровавые ватники, белье. Станки выгружали, и люди

к ним вставали сразу, когда не было еще ни стен, ни крыши, это чистая

правда. Люди точили артиллерийские снаряды при температуре минус

30 градусов. Вешали лампочки на ветки, а потом ставили над ними стены

и отопление. Вместе с этими людьми приезжали их семьи. Семьи после

бомбежки, раненые, тиф, вши, грязные, немытые.

Я уже говорила, я несколько месяцев читала документы, которые ни-

кто не читал, потому их все считали очень скучными – это протоколы

профсоюзных и партийных собраний по Уралмашу за всю войну. И во-

прос номер один еда, потом – мыло. Мыла не было, практически всю

войну. Мыли золой, ну, иногда выдавали какое-то такое черное, ужасное,

им мыли голову.

Ю. К.: А бабушка, папина мама, да, была главной?

М. Н.: Это не папина мама, а сестра, Александра Михайловна.

Но поскольку отец мой был уже очень немолодой человек, она была

старше его на 13 лет. Мы так и жили при ней, как при нашей бабушке.

Самое главное нам было дожить до начала мая, когда появлялась трава.

Как только появлялась крапива, корень лопуха, саранки, липовые почки,

ростки сосны – мы съедали все. Щавель, в районе парка Маяковского –