Беседы с Майей Никулиной: 15 вечеров - Казарин Юрий Викторович. Страница 22

вориться. Она не может нам пойти навстречу, мы должны ее принимать

такой, какая она есть. Таким образом мы со своей земли получим что-то,

прокормимся и выживем, если мы будем греть ее своим телом, обливать-

ся слезами и потом. Тогда мы получим свою пайку.

Ю. К.: Причем не три пайки, а одну.

М. Н.: Для того чтобы мне прокормить свою семью, я должна не

такой участочек, как, скажем, в Турции обрабатывать, а громадный ку-

сок земли. Сельскохозяйственный сезон у нас – три месяца, а на Среди-

земноморье и почти на всем юге Европы – десять месяцев. А у нас три.

За эти три месяца мы должны все это перепахать, окучить, полить потом

и кровью…

Ю. К.: Уберечь!

М. Н.: Уберечь от всяких насекомых, от животных, убрать урожай.

Вспомним наши пословицы: делу – время, потехе – час; долго запрягает,

да быстро едет и все такое прочее, потому что зима у нас девять месяцев,

мы можем лежать на печи. Вы обратили внимание, товарищи, что штур-

мовщина – это наш национальный способ работы. Все учат к экзамену

в последнюю ночь. Это нормально, потому что это наш национальный

способ жить. Более того, обратите внимание, мы были очень к селу при-

вязаны, мы нашли с ним единство, контакт и союз, в XX веке и в конце

XIX-го Россия кормила хлебом всю Европу. И это держалось до тех пор,

пока не убили, пока не разорвали эту связь.

Так вот, возвращаясь к госпиталям. Нас никто этому не учил, мы все

делали сами. Умирало огромное количество людей, особенно в первый

год. Их, видимо, хоронили ночью, как мне рассказывала одна женщина,

которая работала в похоронной бригаде. Они взрывали землю и склады-

вали по десять человек, потом присыпали, снова укладывали десять че-

ловек… Сейчас эти участки застроены, и это ужасно. Это ужасный грех.

Видимо, каких-то особых людей хоронили не так. Может, это были ко-

мандиры, может, герои, не знаю. Мы по молодости лет не справлялись.

Иногда было так, что даже в какую-то минуту начинал играть военный

оркестр. И, услышав звуки этого оркестра, мы выбегали из своих джун-

глей и становились за машиной, нас было человек двадцать-тридцать,

и машина шла медленно от госпиталя, от университета на Куйбышева до

моста через Исеть. У шофера, видимо, много было других дел, и после

моста он прибавлял скорость. Но от госпиталя до моста мы шли такой

процессией, а все были полуголодные, в заедах, в коростах. Ну кто поухо-

женнее… Мы-то поухоженнее были. Мы с этими зелеными ртами, сумка-

ми… Самое поразительное, что мы в то время прекрасно понимали, что

это такое. Мы понимали, что мы были родиной-матерью, оплакивающей

своих сыновей. Ну уже у многих похоронки были, прочее.

Ю. К.: Это была не игра.

М. Н.: Да что ты! Какая игра! Что касается игры, мы вообще ни во

что не играли. У нас не было игрушек, у нас не было книжек детских.

Как-то у меня спросили, какие мы детские книжки читали. Я ответила:

«Ну, что вы, была же война. Мы были заняты ну просто все время». И это

совершенно серьезно. Точно также понимали, что танки – это наша по-

беда. Когда танки со страшным грохотом шли по улице Розы Люксембург,

а она же гранитная была, у них из-под гусениц вылетали искры, мы все

тоже выбегали. Бежали, кричали: «Ура, победа!» То, что мы тогда пони-

мали, это невероятно. Я уже рассказывала, что как-то возле бани нашли

убитую женщину и у нее в сумке нашли три четверти булки хлеба. Мы,

наверно, месяц опомниться не могли – за что же ее убили. Вот если хлеб-

то не взяли, тогда за что? Страшно было, очень страшной была баня. Там

был страшный пропускник. Людей вновь прибывших, вшивых, там про-

жаривали. Нас туда иногда пускали. Когда между партиями был зазор,

минут 15–20. И этот запах жуткий, ужас! В баню стояли в очереди мы,

и за хлебом стояли в очереди мы. Я вообще говорю, что все это знаки

беды: вши – знак беды, номера на руках – знак беды.

Ю. К.: Это было детство? Или это было взрослое детство?

М. Н.: Ты знаешь, я не могу тебе сказать, что это было. Это было

что-то другое. Но каким-то образом, может быть, тогда люди были друго-

го воспитания, может быть, люди тогда просто знали, что о детях нужно

заботиться больше, чем о себе. Родителей мы тогда практически не виде-

ли, мужчин не было вообще, да и маму видели очень редко – 14-часовой

рабочий день, без выходных, без отпусков… Тем не менее не знаю, как

они умудрялись это делать – мы знали, что мы – любимые дети. Я помню,

нам шили из шторы на дверях такое пальтецо… Из байкового одеяла та-

кое платьице… Мама моя обязательно вышивала какой-нибудь цветочек

или красивую пуговку. Я много-много лет берегла пуговку, которую мама

мне пришила. Да я тебе говорю, школу уже кончала, ни одной девочки не

знала, у которой было бы два платья. Мы были нищие абсолютно.

Я помню, у отца осталось несколько дореволюционных листов бума-

ги и карандаши, мне их подарили на день рождения.

Ю. К.: Может быть, вообще поставить памятник картошке?

М. Н.: Давно пора скинуть Ильича с нашей площади, посадить кар-

тофельную гряду и поставить памятник – баба и детки у гряды. Такая

тягловая сила войны. Они-то еще, надо сказать, от своих-то пайков от-

казывались в пользу детей. И еще: мы все делили. Лучше меня никто не

делил, я могла это сделать просто с аптечной точностью. У нас одна де-

вочка умерла от голода, и мама ее очень убивалась. Тогда баба Саша моя

решила, что надо устроить поминки, чтобы душе было легче. И сварили

нам компот и пирог. Пирог я уж не знаю какой. Ну его разрезали на ку-

сочки меньше ириски. У меня братец был, а братец мой такой был – ну

чистый ангел. А через наш двор бабы ходили в баню со своими тазами.

И как-то они идут, и одна из этих баб дает ему кусочек сахару. В ротик.

Он его схватил и побежал. Она ему кричит вслед: «Мальчик, мальчик!

Ешь, это сахар». А он, знаете, почему побежал? Он его быстренько вы-

тащил и побежал домой – делить. На всех.

Ю. К.: А победа как пришла?

М. Н.: Победу я помню очень хорошо, победу я помню прекрасно.

Я помню, как Левитан: «После тяжелых и продолжительных боев сдали

город…» Штурмом взяли Севастополь, и моя мама с тетей Натой побе-

жали на базар. И мы все ждем – сейчас нам печенья напекут – и стоим,

смотрим, а они купили мешочек муки, а это оказался мел. И они стоят, об-

нялись над этой миской с мелом и плачут. А дальше все – победоносное

шествие по Европе. Я тебе больше того скажу, у меня и сейчас есть люби-

мые сражения. Операция «Багратион» – это верх полководческой мысли,

я ее читаю стоя. Это гениально. Говорили про всех текстом стандартным,

перечисляли, какие взяли города, поэтому масштаб операции был незаме-

тен. Так говорят, что, дескать, три последних дня бабушки и дети сидели

на Площади 1905 года и ждали победы. Меня там не было. Я не сидела.

Чего не было, того не было. Но День Победы помню. Поскольку наш дом

отапливался кочегаркой, рядом были кучи угля, и мы стояли на этих ку-

чах угля, а день был холодный, дождливый такой, дождик моросил, мы

все прыгали, чтоб согреться. И вдруг кто-то закричал, причем стало по-

нятно, что произошло что-то такое, чего раньше не происходило, потому

что никто не кричал, когда получали похоронки. Потом еще кто-то за-

кричал. И потом женщины стали выбегать на балконы и что-то кричали

и плакали. И потом все начали выбегать на улицу, увидели нас, начали

обнимать – все, победа, победа! Это очень хорошо помню. Но плакали